Европейские каникулы

Зайцева Мария

Доун уже серьезно так трясло от его действий, от его уверенной бесцеремонности, вслушиваться в его слова было тяжело, хотелось просто откинуться на стол и позволить этим невероятным пальцам играть дальше с ее телом…

Играть? Играть? Нет! Нет, она не может, он просто… Просто…

— Стой! — ей показалось, что она это крикнула, на самом деле, только лишь прохрипела едва слышно, но Диксон услышал и послушно остановился. Даже пальцы из нее не вытащил. — Встань!

Мужчина спокойно встал, правда, оказываясь все так же непозволительно

близко от нее, в ней. Он с хлюпом вытащил из нее пальцы, демонстративно медленно облизнул, глядя ей в глаза.

Доун, уже до этого ощущавшая невероятное возбуждение, совершенно не похожее на то, что она испытывала за весь свой предыдущий опыт, от этой картины буквально онемела.

Мерл воспользовался ее замешательством, придвигаясь максимально близко, проводя руками по ее плечам, стаскивая блузу, брызнувшую пуговками во все стороны, дергая лямки лифчика, спуская их с плеч, освобождая грудь.

Все это происходило так быстро, так невозможно быстро, что Доун, ошалевшая от такой наглости, буквально не успевала за событиями.

Его горячие ладони прошлись по обнаженной груди, сжали, пропустив соски между пальцами, массируя грубовато и неторопливо, серые светлые глаза не отрывались от лица женщины, улавливая малейшие изменения.

Доун, словно обжегшись его кожей, попыталась отстраниться, из последних сил уже прохрипев:

— Убери руки!

— Да не вопрос, — Диксон усмехнулся, тут же убрал руки, заставив женщину, помимо своего желания неосознанно потянуться за ним, но взамен навалился на нее всем телом, честно не трогая руками, их он расположил по обе стороны от нее, на столе, но зато дав волю губам, позволяя им беспрепятственно исследовать ее шею, ключицы, целовать грудь, с совершенно по-предательски заострившимися сосками.

Все это время он не переставал наставительно бормотать, иногда сбиваясь, чтоб немного перебороть возбуждение, сдержать себя:

— Приказы — это наше все. На колени — пожалуйста, встать с колен — пожалуйста, убрать руки — пожалуйста… Главное — это правильные приказы… Ну ты уже оценила, да, детка? Я же хорошо выполняю приказы? Как тебе нравится?

Доун, задыхаясь от тех невероятных ощущений, что дарили ей его ловкий язык и сухие, теплые губы, изо всех сил пыталась сосредоточиться на его словах, пыталась придумать правильный приказ, чтоб остановить это безумие… Или не останавливать?

— Прекрати… Прекрати немедленно… — Доун, наконец, нашла нужные слова, вполне однозначные слова, после которых он должен был остановиться.

Он и в самом деле остановился.

Посмотрел на нее уже не светлыми, темными от дикого возбуждения глазами, не вставая, не отпуская ее.

Он честно прекратил.

Но команды встать не было.

Доун решила, что поняла правила игры, и уже хотела отдать следующий приказ, вернуть себе привычную доминирующую позицию, потому что та, что была у нее сейчас, — на столе, с раздвинутыми ногами, под мужчиной, — отдавала сабом, незнакомым и пугающим состоянием.

Будоражащим,

неизвестным и потому странным.

Это все надо было прекратить и взять тайм аут.

Для осмысления.

Не в ту сторону игра пошла, не в ту. Может, и не стоило с ним играть. Определенно не стоило. Потому что он жульничал.

— Отойди от меня, быстро.

Ее голос прозвучал достаточно твердо. По крайней мере, так ей казалось.

Он должен подчиниться. Должен.

Но Диксон, усмехнувшись, подхватил ее со стола, легко, как пушинку, в одно движение, перенес на диван, и опять навалился на нее всем телом, не давая свободы, возможности вырваться.

— Диксон! — Она от возмущения таким грубым нарушением правил, даже не сопротивлялась, только смотрела на него, пытаясь придумать слова, чтоб образумить его, — ты же сам сказал, что приказы … Что всегда исполняешь приказы…

— Знаешь, — он неторопливо провел рукой по ее щеке, затронул губы, размыкая, чуть просовывая пальцы ей в рот, опускаясь ниже, к груди, бедрам, устраивая ее поудобнее под собой, с удовольствием замечая, что она непроизвольно выгибается навстречу его ласкам, — я не просто солдат, детка. Я разведчик. И очень часто, для того чтоб выбраться живым, мне приходилось приказы…

Тут он наклонился низко-низко к ее лицу и выдохнул прямо в губы:

— Игнорировать…

И, не дав Доун сделать вдох, накрыл ее губы своими, увлекая ее в такой невероятный, сводящий с ума, выбивающий вообще любые мысли из головы, поцелуй, что женщина, окончательно сдавшись, лишь несдержанно, протяжно застонала ему в рот и закинула руки ему на шею, притягивая еще сильнее, отдаваясь в его власть полностью.

Диксон внутренне ликуя (ну вот и поиграли!), усмехаясь, ощущая этот ее окончательный ответ, разрешение, окончательно выдохнул.

И отпустил себя.

Доун сдавленно ахнула, чувствуя себя буквально в центре торнадо. Ее подхватило, закружило, смяло. И понесло.

И все мысли, весь ее привычный в любой ситуации контроль — все исчезло. Унесло торнадо.

Остались только эмоции и ощущения. Новые для нее ощущения полной беспомощности перед стихией.

Не зря, ох не зря она обратила внимание на него! Она уже тогда, сразу, на уровне инстинктов поняла, кто он такой.

ЧТО он такое.

Поняла и захотела рассмотреть поближе, вытащить это из него, подчинить.

Вот только сильно себя переоценила.

Вытащить оказалось легко. А вот подчинить…

Невозможно.

Диксон управлялся с ней играючи, легко и даже изящно. Чувствовалось серьезное знание предмета и многолетняя практика. И бешеный темперамент.

Он был абсолютным, совершенным доминантом.

А Доун… Доун, как оказалось, нет.

Потому что свой первый, самый яркий, невозможный, выбивающий напрочь дыхание, оргазм она получила не в привычной роли домины, а именно с ним, с подчиняющейся, принимающей позиции. И от этого грехопадения было сладко вдвойне.