Эжени де Франваль

Сад Маркиз де

– Бесценная дочь моя, – говорит Франваль, обнимая чудовище, которое он столь умело воспитал, – я знал, что найду в твоей душе и любовь и стойкость, необходимые для нашего взаимного счастья. Возьми эту шкатулку; она таит в себе смерть...

Эжени берет роковую шкатулку, еще раз клятвенно заверяет отца в повиновении. Определяются и другие планы: условлено, что она будет ожидать дальнейшего хода процесса, а запланированное преступление будет совершено в зависимости от принятия решения в пользу или против отца. И они разлучаются. Франваль возвращается к жене, и у него хватает наглости и лицемерия не только довести ее до слез, но и, как ни в чем не бывало, принять в награду от этого ангела небесного простодушные ласки, полные трогательной наивности. Затем, твердо условившись, что она останется с дочерью, независимо от исхода его дела, злодей садится на коня и мчится прочь... прочь от невинности

и добродетели, столь долго оскверняемых его преступлениями.

Франваль обосновался в Базеле. Здесь он не только был укрыт от возможных преследований, но и, благодаря близости к Вальмору, мог обмениваться письмами с Эжени, поддерживая в ней желательное для него настроение. От Базеля до Вальмора было примерно двадцать пять лье, и хотя между ними лежали леса Шварцвальда, сообщение было удобным – раз в неделю он получал новости от дочери. На всякий случай Франваль захватил с собой значительную сумму, в основном векселями, а не наличными.

Оставим его устраиваться в Швейцарии и вернемся к его жене. Помыслы этого прекрасного создания были кристально искренни и чисты. Пообещав супругу оставаться в поместье, ожидая его новых указаний, она ни в чем не изменила своих решений и каждый день убеждала в этом Эжени. К сожалению, слишком далекая от доверия, которое должна была внушать столь почтенная мать, Эжени всецело разделяла несправедливое отношение Франваля к своей супруге, регулярно подпитываемое его письмами; она считала, что во всем мире у нее нет более страшного врага, чем мать. И это при том, что та делала все возможное, лишь бы разрушить в дочери непреодолимую отчужденность, затаившуюся в ее неблагодарном сердце. Она осыпала дочь ласками и относилась к ней дружелюбно, делилась с ней радостью по поводу долгожданного возвращения мужа, в своей нежности и приветливости доходила порой до того, что благодарила Эжени, признавая за той всю заслугу этого отрадного преображения. Считая, что она стала невольной причиной новых невзгод, угрожавших Франвалю, ни в чем не обвиняя Эжени, мать все брала на себя и, прижимая дочь к своей груди, со слезами на глазах вопрошала, сможет ли та когда-нибудь простить ее. Жестокое сердце Эжени не поддавалось этому ангельскому обращению. Порочная душа более не внимала голосу природы: порок перекрыл все ведущие к ней пути. Холодно отстраняясь от материнских объятий, она порой окидывала ее блуждающим взглядом и, придавая себе твердости, произносила про себя: «Как лжива эта женщина... Как коварна! Она ласкала меня точно так же и в тот день, когда приказала похитить меня». Однако несправедливые эти упреки подобны отвратительным софизмам, служащим опорой преступлению, когда оно тщится заглушить голос долга. Ведь госпожа де Франваль, приказывая увезти Эжени ради благополучия одной из них и спокойствия другой и во имя интересов добродетели, была вправе скрывать свои шаги: такие хитрости осуждаются лишь преступником, введенным в заблуждение; человека честного они не оскорбляют. Таким образом, Эжени противилась любому проявлению нежности со стороны госпожи де Франваль оттого, что сама намеревалась предать ее, а отнюдь не из-за проступков матери, которых та определенно не совершала против дочери.

К концу первого месяца пребывания в Вальморе госпожа де Франваль получила от матери письмо, из которого следовало, что положение ее мужа все более отягчается и, во избежание позорного приговора, возвращение госпожи де Франваль и Эжени становится настоятельно необходимым как для прекращения дурных толков, ходивших в обществе, так и для совместных с ней действий: надо было попытаться смягчить правосудие, чтобы виновный ответил за свое преступление, но чтобы ему сохранили жизнь.

Госпожа де Франваль, решившая ничего не утаивать от дочери, тотчас же показала ей письмо. Эжени, невозмутимо глядя матери в глаза, поинтересовалась, какое решение та намерена принять после столь печальных новостей.

– Не знаю, – ответила госпожа де Франваль. – Для чего, собственно, нужны мы здесь? Не будем ли мы в тысячу раз полезнее моему мужу, если последуем советам матушки?

– Вы вольны распоряжаться, сударыня, мне остается только подчиниться, – ответила Эжени. – Не сомневайтесь в моем послушании.

Однако госпожа де Франваль, поняв по сухости ответа, что такой выход не подходит дочери, сказала, что пока повременит с решением, ответит матери лишь письмом, и Эжени может быть уверена: она пренебрежет указаниями Франваля, лишь будучи твердо убежденной, что окажется ему полезней в Париже, нежели в Вальморе.

Так истек еще один месяц. Франваль постоянно писал жене и дочери, получая весьма приятные для него известия. В письмах одной звучала полная снисходительность ко всем его желаниям, в письмах другой – непоколебимая

решимость совершить задуманное злодеяние, как только того потребует развитие событий либо как только госпожа де Франваль проявит склонность исполнить просьбы своей матери.

«Если я обнаружу, что жена Ваша ведет себя прямо и откровенно, – писала Эжени в своих посланиях, – и друзья, занимающиеся Вашими делами в Париже, сумеют благополучно их завершить, то я передам в Ваши руки доверенное мне поручение, и Вы исполните его лично, когда мы снова будем вместе, если еще сочтете это нужным. Тем не менее, в любом случае, если Вы прикажете мне действовать – будьте уверены, я все возьму на себя».

Таково было последнее полученное им письмо. Франваль с одобрением прочитал его и тотчас же послал ответ. С очередной почтой корреспонденции не было. Франваль забеспокоился. Ничем не порадовал и следующий курьер. Беспокойная натура Франваля больше не могла ждать. Мгновенно возникает план самому отправиться в Вальмор и выяснить причину молчания, так его тревожащего.

Он едет верхом в сопровождении верного слуги. Не желая никем быть узнанным, он намеревался приехать на исходе второго дня, когда стемнеет. На опушке леса, окружающего замок Вальмор и с восточной стороны смыкающегося с Шварцвальдом, шестеро вооруженных людей останавливают Франваля и его лакея, требуя кошелек. Разбойники были осведомлены, с кем разговаривают. Им известно, что Франваль замешан в каком-то грязном деле и никогда не ходит без бумажника, набитого золотом. Попытавшийся оказать сопротивление слуга тут же падает замертво к ногам своей лошади. Франваль, выхватив шпагу, нападает на грабителей, ранит троих и оказывается схваченным остальными. Он дает отпор, но они ухитряются отобрать все, что было при нем, не сумев, однако, совершенно обезоружить его. Обобрав его до нитки, воры обращаются в бегство, Франваль пытается их догнать, но грабители на лошадях мчатся как ветер и скрываются с его глаз.

Была страшная ночь: северный ветер, град; казалось, все стихии обрушились на бедного Франваля... Порой природа, словно возмущаясь злодействами того, кого она преследует, желает, прежде чем призвать виновного обратно в свое лоно, наслать на него все бедствия, какими располагает... Полураздетый, но со шпагой в руке, Франваль, едва передвигаясь, покидает роковое место и бредет по направлению к Вальмору. Плохо ориентируясь в окрестностях имения, где он был лишь однажды, в тот раз, когда мы там его видели, Франваль блуждает по темным тропинкам совершенно незнакомого ему леса. Изнуренный усталостью, подавленный горем, снедаемый тревогой, измученный бурей, он бросается на землю, и первые в его жизни слезы потоком хлынули из его глаз.

– Несчастный! – восклицает он. – Все объединилось, чтобы окончательно сокрушить тебя и заставить испытать угрызения совести!.. Лишь карающей деснице горя удалось растрогать твою душу: в обманчивой сладости успеха такие терзания были тебе незнакомы. О ты, кого я так больно оскорблял, ты, кто в этот миг, быть может, становишься жертвой моей ярости и жестокости... обожаемая супруга... Не потерял ли этот мир твою жизнь, которой он мог гордиться? Остановила ли сила небесная мои отвратительные замыслы?.. Эжени! Слишком доверчивая дочь, постыдно совращенная моими мерзкими ухищрениями, удалось ли природе смягчить твое сердце?.. Ослабила ли она страшные последствия моего влияния и твоего послушания? Есть ли еще время?.. Есть ли время, Небо праведное!..

Внезапно жалобно-величественный колокольный звон скорбно взметнулся над тучами, словно голос неотвратимой судьбы... Франваль в смятении... Он испуган...

– Что я слышу? – восклицает он, поднимаясь с земли. – Бесчеловечная дочь... Что это, смерть?.. Мщение?.. Или фурии ада завершили свою работу?.. О чем возвещают эти звуки?.. Где я? Смею ли им внимать?.. О Небо, добей меня, прикончи преступника!..

И он упал ниц:

– Великий Боже! Позволь присоединить мой голос к тем, кто взывает к тебе в эту минуту! Воззри на мое раскаяние, всемилостиво прости, что я не признавал тебя, и соблаговоли внять мольбам, которые я осмеливаюсь возносить к тебе! Всевышний! Охрани добродетель, защити свое самое прекрасное воплощение на этом свете! Умоляю! Пусть звуки эти... Пусть эти заунывные звуки не возвещают того, чего я так страшусь!

И Франваль бредет наугад, произнося бессвязные речи, не осознавая, что делает и куда направляется. Он идет куда глаза глядят... Слышит чье-то приближение, возвращается, настораживается... Видит всадника...

– Кто бы вы ни были, – кричит Франваль, устремляясь к незнакомцу, – кем бы вы ни оказались, сжальтесь над обездоленным! У меня помутился разум от горя, и я готов покончить счеты с жизнью. Наставьте, помогите, если вы человек и вам ведомо сострадание... Снизойдите спасти меня от меня самого!