Ёжики в ночи
Шрифт:
Порой мы заглядываем в кафе "Муза", чтобы выпить хорошего кофе (больше нигде в городе не умеют его готовить), послушать музыку, просто посидеть. Здесь тоже - забавная команда завсегдатаев. Мы даже здороваемся, хотя, по имени я знаю только двоих - Серегу и Леру.
Серый - фигура экзотическая. По специальности он - патологоанатом, по призванию же - если не сексуальный маньяк, то, как минимум, первой гильдии кобель. Своими неизменными аксессуарами - тщательно отглаженным костюмом-"тройкой" удивительной белизны и курчавой рыжей бородой - он повергает
Лера - это Валера. Тот самый Валера. Мне, признаться, не очень-то приятно находиться в его обществе, чувствуя, как откровенно не спускает он с меня своих белых глаз. Но от этого никуда не деться. Где бы я ни был - в магазине ли, в кино или на улице, всюду я ловлю на себе этот белый взгляд. А когда вздрагиваю и оборачиваюсь, вижу новое лицо. Лера мне неприятен. А, может быть, я как-то предчувствовал, что буду повинен в его скорой гибели?
Я был уверен, что они следят за мной. Оно следит. Уж лучше видеть при этом знакомое лицо, чем незнакомое. А глаза все-равно одни и те же. Почему все-таки взгляд этот кажется бесцветным? Не потому ли, что белый цвет суть все цвета вместе?
Первое время я тешил себя мыслью, что у меня просто расшалились нервишки. Но потом на "синдром преследования" мне пожаловалась Леля. "Я себя так примерно чувствовала, когда нашу "Свободу" раскручивали".
– Да что это, наконец, за "Свобода" такая? Чем вы там занимались хоть?
– Ленина читали, Плеханова, Сталина, Троцкого; обсуждали, спорили, ну и так далее. Еще устраивали чтение вслух "запрещенных" писателей. Самое смешное, что сейчас это все печатается - Гумилев, Набоков, Бродский... А досталось нам...
Надо полагать.
...Сегодня мы добрались до дома только в половине десятого. Почему-то я был уверен, что сегодня - правильный день. День расстановки точек. Поэтому, когда нашему обоюдному влечению было воздано с избытком, и каждая клеточка тела пребывала в торжествующей истоме, я решился.
Я рассказал Офелии о разговоре с Джоном и объявил о своем твердом решении больше в это дело не вмешиваться. Я действительно уверен, что нет ничего глупее, нежели пытаться встать на пути исторической закономерности. И главное тут - не то, что это опасно, а то, что это бессмысленно и даже, возможно, позорно. Ведь ты становишься как бы "тормозом прогресса", а значит, чуть ли не врагом человечества.
Что из того, что нам не нравится такое будущее? Мало ли кому что не нравится. В эпохи грандиозных перемен, происходящее не нравится многим. Но по истечении времени правыми оказывались те, кто эти перемены затевал и те, кто, как минимум, не мешал развитию событий.
Сегодня мы смотрим на перспективу нейрокоммунизма с недоверием. "Мир без личностей - безликий мир", - восклицаем мы. Но точно так же смотрел бы на современную цивилизацию неандерталец... И в конце концов, кто дал МНЕ право решать, каким быть миру? Я не чувствую себя вправе...
Я распалялся. И чем дольше я митинговал, тем острее чувствовал, что только себя я и сумел обмануть, а уж Лелю-то мне не провести. Ведь даже если я и прав - я как-то трусливо прав. И тогда я решился. Будь, что будет. И я сделал ей предложение. Именно сейчас - в полном расцвете своей низости. Я был уверен в исходе, ведь я видел, как она смотрела на меня на протяжении всей тирады. В лучшем случае это - жалость. И вдруг...
– Я ведь уже дала тебе свое согласие, - почти возмутилась она.– Как можно заставлять человека дважды принимать такое ответственное решение?
– Я боялся, вдруг что-нибудь изменилось?
– И изменилось: ты стал нравиться мне еще больше. Представляешь?
Нет, я никогда не пойму женщин. Никогда. И особенно - Офелию. И в этом ее прелесть. Ответив мне, Леля не остановилась, а все говорила и говорила мне, не на шутку разойдясь, разные приятные разности. А я - млел. И вдруг где-то глубоко шевельнулось: или это жалость? Как раз мною же описанный случай, только лезвия у меня в руке нет. Мол, да, он трус, он лицемер, но ссориться-то с ним зачем? Кому от этого будет польза? Я-то знаю, где правда, где ложь... Точно. Так оно и есть. Глупо верить, что Офелия - умная и самостоятельная Офелия - в одночасье превратилась в мой придаток...
Но, отогнав от себя эту докучливую мыслишку, петух принялся усиленно нахваливать кукушку, и пошло-поехало. И я понял главное, почему я чисто инстинктивно противлюсь идее Геворкяна: я не одинок. Свою жизнь я хочу прожить самим собой, ибо не так уж я плох, если меня любит Леля.
Мы заснули на полуслове, прямо посередине какого-то взаимно-интимного комплимента.
И выпал снег. Главный цвет теперь - белый.
Разбудил нас Джон. Я увидел его на своем пороге в больничной пижаме, запыхавшегося и продрогшего и сразу сообразил, что к чему:
– Гонятся? Нет. Но скоро хватятся.
...А может быть, мы тут зря засели?
– Может быть. Если бы повезло.– Глаза давно привыкли к темноте, и я вижу, как Джон устраивается на жестком топчане, подсунув под голову свернутую куртку.– Но они ж от нас не отстанут. Были б люди, другое дело. А у этих как: все все видели, все все слышали. Так что они уже здесь, наверное. Шныряют. Днем легче будет.
– Жень, а ты не боишься? Не того, что они нас поймают, а что мы убийцы.
– Никого мы не убивали. Для них это, как для тебя синяк или шишка. Частичное омертвение. Ладно, дай поспать, нам на завтра нужны силы. Курить нет, жалко.
– Да, покурить бы... Слушай, а ведь ты сам хотел стать одним из них.
– Елки! Не одним из них, а ИМ. Ясно? Отстань, говорю.
Что же с нами будет? Только бы выбраться отсюда. Интересно, что сейчас делает Леля? Вот если бы "оно" взяло ее в заложницы, и я бы узнал об этом, сдался бы я? Наверное, да. А, может быть, уже? Хорошо, что я не могу этого знать.