Эзотерический мир. Семантика сакрального текста
Шрифт:
Психиатр. Если принять вашу точку зрения, то, наверное, уподоблением идеальному космосу, приведением в соответствие с ним своей жизнедеятельности, своего поведения.
Я. Совершенно верно. То же самое можно сказать и несколько иначе: посредством идеального космоса человек входит в сообщество себе подобных, согласует с ними свои действия, солидаризуется с одними людьми и противопоставляется другим, ориентируется в море культурных образцов, удовлетворяет многие свои желания и освобождается от навязчивых, неосуществимых, т. е. попросту живет в культурном смысле. И что очень важно, психологически все это возможно, если я плачу над сказкой, если верю в первичную иллюзию искусства, если могу жить в сотворенных, выдуманных реальностях, подобно тому, как живу в обыкновенной жизни, когда, например, чищу картошку. В культуре можно жить только в случае, если на все ее реальности распространять то же убеждение в их существовании, как и на картошку в руке. Да, да, не смейтесь, когда мы плачем над искусством, то воспринимаем все его реальности, знаки, фантомы, тени так же, как, например,
Оппонент. Но позвольте, ведь мы с вами понимаем, что сказка — это фантазия, а модель атома — знание. Мы никогда не воспринимаем их как картошку, как всамделишную реальность!
Я. Да, понимаем, но — плачем. А почему? Потому что понимаем — отчасти или потом. Когда же слушаем сказку, музыку, когда размышляем, играем, общаемся и прочее, то не только не понимаем, а просто обязаны закрыть глаза на понимание, если даже оно есть; в это время мы полностью совпадаем, сливаемся, отождествляемся со всеми событиями всех выдуманных культурных реальностей. Потому и плачем, потому и переживаем то, чего, по вашим словам, нет в природе. В природе, может быть, и нет, а в культуре — есть. В культуре живут (с нами живут) и давно умершие, и еще не родившиеся, и разрушенные храмы и вымершие ящеры, и идеи (образы) мирового зла, и замыслы мирового добра.
Психиатр. Голубчик, я, кажется, начинаю догадываться. Мир Андреева — это мир ожившей культуры. Раругги? Да это вымершие ящеры плюс идея бессмысленной жестокой силы; а ожившие храмы — эго, наверное, коллективные идеи, замыслы архитекторов и народная память о них; умершие же личности, вероятно, — герои и идеалы, вошедшие в культуру. Думаю также, что национальные культурные идеи, и мечты ожили в душе Андреева в образах Демиурга и Собственной Души народа, миф о Земле и Любви — в образе Лилит. Поразительно, в «Розе Мира» живет вся культура, как она понята и пережита Андреевым.
Я. Почему вы говорите «ожившая культура»? Культура не труп, а живой организм, особая форма жизни. Все наоборот, не Андреев мистифицирует объект, изображая его живым, а мы живое до сих пор понимали неправильно, как мертвое, механическое — как фантомы, тени, вымыслы, знаки. Это мы — мистификаторы, а не Андреев, это нам нужно пересматривать свои представления. Другое дело, адекватно ли то описание живой культуры, которым пользуется Андреев? Может быть, можно создать лучшее, более научное.
Оппонент. Как, вы полностью разделяете взгляды Андреева, по-вашему, сумасшедший не он, а я? Я протестую, я требую других экспертов, я не могу принять ваш мир, ваши рассуждения, взгляды.
Как мы помним, Штейнер утверждает, что в духовном мире все чувства, образы, представления, идеи человека — это живые существа или стихии. Однако в его системе подобные существа и стихии носят, так сказать, психологические черты: они очень личны, индивидуальны, напоминают ожившие образы сознания. Андреев делает в этом отношении следующий шаг: существа, населяющие миры инобытия, освобождаются от его личной, психологической обусловленности, они обусловлены представлениями, значимыми для Культуры. В какой мере плодотворна подобная натурализация представлений, имеет ли смысл, например, оживший демон великодержавной государственности? Разве войны ведут уицраоры, демоны, а не люди, государства? Но что движет этими людьми и государствами? С одной стороны, конечно, противоположные интересы, обстоятельства, борьба; с другой — традиции, солидарность, ценности, образы, идеи, теории, учения и т. п. Как обобщенно выразить эту вторую сторону дела, т. е. обусловленность военных конфликтов амбициями руководителей и правящих групп, милитаристскими идеями и образами, коллективными представлениями о власти, избранности, успехе; видением, принижающим другие народы, ненавистью к противникам и т. д.? Человеку в целом соответствует сознание, душа, дух (которые и определяют его поведение). А что соответствует в идейно-духовном плане государству, бросающему в толпу войны все свои материальные и человеческие ресурсы, напрягающему для победы все свои жизненные силы? Андреев отвечает: демон великодержавной государственности. Почему демон? Да потому, что этот персонаж можно нагрузить всеми теми качествами, которые. наблюдаются в духовном плане у воюющих государств и коллективов. Уицраоры огромны, хищны, бессмысленны, они питаются патриотическими (милитаристскими) психоизлучениями воюющих народов, страданиями гибнущих в войне людей, они защищают свои народы против других народов, они поддерживают жизнь темных сил. Ну чем это не духовный портрет воюющего государства, портрет точный, реалистический. Более того, образ уицраора позволяет многое понять и предсказать (об этом ниже). Но наш оппонент может не успокоиться, он может сказать: ведь на самом деле уицраоров нет, они не видны, их нельзя пощупать! А разве можно пощупать элементарные частицы, увидеть, что происходит внутри звезд? Разве наша психика, сознание даны нам как вещи? Не являются ли все эти образования нашими научными объективациями в природу, не меняем ли мы их (иногда кардинально) при смене теорий или корпуса научных значений? Когда-то тепло «на самом деле» было невесомой тепловой жидкостью, сейчас — это энергия движения молекул и атомов, завтра будет чем-то иным. Каково же тепло на самом деле? Какова на самом деле духовная сущность воюющего государства? Такова, как мы ее сегодня представили и объективировали.
Андреев объективирует и эзотерически представляет все реальности культуры: борьбу светлых и темных сил, светлые и темные иерархии, природу и отношение к ней человека, материальную культуру, историю культуры, ее идеалы, ее будущее и т. п. Каждая такая реальность культуры превращается в учении Андреева в самостоятельный мир, слой, а в целом возникает картина многослойной действительности (множества миров). «Понятие многослойности вселенной, — подчеркивает Андреев, — лежит в основе концепции Розы Мира». Однако где все эти слои и миры расположить и в какие отношения друг к другу поставить (уж если объективировать отдельный мир, то тем более надо объективировать их совокупность)? Эта проблема, кстати, подобна той, которая встала перед учениками Н. Федорова: где расселить воскрешенное во плоти человечество, оживших отцов, дедов, прадедов; на земле им явно места не хватит. И Циолковский находит решение — их следует разместить на других планетах, а для этого предварительно освоить космос. Андреев решает аналогичную проблему значительно проще, без затрат духовных, материальных и технических ресурсов. Он размещает многочисленные миры инобытия тут же на планете, но в иных эзотерических «нишах». Миры инобытия, как соты, облепляют нашу Землю, но не мешают обычному миру и друг другу; из одного мира другие не просматриваются, материальность, телесность одного мира не входит в другой. Как это возможно? А так же, как возможна тепловая невесомая жидкость, или позитрон, или разлетающаяся вселенная. На тех же правах.
Хотя слои и миры Шаданакара не мешают друг другу и, так сказать, сосуществуют на одной планете, отношения между ними довольно сложные. Наряду с «дружескими» отношениями (поддержкой, помощью, любовью, руководством, общением) и «антагонистическими» (борьбой, ненавистью, обманом, угнетением) важную роль играют отношения, которые точнее, чем «экологические», не назовешь. Жизнь существ каждого слоя прямо зависит от жизни существ других слоев: прошлые и даже будущие поколения поддерживают существующие, светлые силы и иерархии помогают на земле людям, демонические существа питаются за счет их страданий и психоизлучений, вовлекая в войны, болезни, обман. Короче, Шаданакар — это единый экологический организм, где идет борьба за пишу (у демонов она называется «гаввах»), за территорию, за сферы влияния, за существование; где формируются различные популяции (сообщества) существ, изменяющих окружающий мир. Нам кажется, это замечательный образ, замечательное художественное прозрение сущности культуры. Культура, действительно, напоминает экологическую систему: ни одно значимое в культурном отношении действие людей не остается без последствий, ни одна значительная личность не умирает, а продолжает «жить» в культуре, оказывая влияние на других людей. В культуре живут и оказывают влияние на живущих не только значительные личности, но и храмы, мифы, легенды, учения и произведения искусств. Даже «питание» гаввахом имеет место в культуре: многие люди, увы, реализуют себя, лишь творя зло, эксплуатируя, порабощая (физически и духовно) других людей.
У Оскара Уайльда есть замечательный образ Дориана Грея. Вспомним окончание романа.
«Он взял со стола лампу и тихонько пошел наверх. Когда он отпирал дверь, радостная улыбка пробежала по его удивительному молодому лицу и оставалась на губах. Да, он станет другим человеком, и этот мерзкий портрет, который приходится теперь прятать от всех, не будет больше держать его в страхе. Он чувствовал, что с души, наконец, свалилась страшная тяжесть.
Он вошел, тихо ступая, запер за собой дверь, как всегда, и сорвал с портрета пурпурное покрывало. Крик возмущения и боли вырвался у него. Никакой перемены! Только в выражении глаз было теперь что-то хитрое, да губы кривила лицемерная усмешка. Человек на портрете был все так же отвратителен, отвратительнее прежнего, и красная влага на его руке казалась еще ярче, еще более была похожа на свежепролитую кровь. Дориан задрожал. Значит, только пустое тщеславие побудило его совершить единственное в его жизни доброе дело? Или жажда новых ощущений, как с ироническим смехом намекнул лорд Генри? Или стремление порисоваться, которое толкает нас на поступки благороднее пас самих? Или все это вместе? А почему кровавое пятно стало больше? Оно расползалось но морщинистым пальцам, распространялось подобно какой-то страшной болезни… Кровь была и на ногах портрета — не капала ли она с руки? Она была и на другой руке, тон, которая не держала ножа, убившего Бэзила. Что же делать? Значит, ему следует сознаться в убийстве? Сознаться? Отдаться в руки полиции, пойти на смерть?
… Может, в самом деле сознаться?.. Пег, ни за что! Против него есть только одна-единственная — и то слабая — улика: портрет. Так надо уничтожить его! И зачем было так долго его хранить? Прежде ему нравилось наблюдать, как портрет вместо него старится и дурнеет, но в последнее время он и этого удовольствия не испытывает. Портрет не дает ему спокойно спать но ночам. И, уезжая из Лондона, он все время боится, как бы в его отсутствие чужой глаз не подсмотрел его тайну. Мысль о портрете отравила ему не одну минуту радости, омрачила меланхолией даже его страсти. Портрет этот — как бы его совесть. Да, совесть. И надо его уничтожить.
Дориан осмотрелся и увидел нож, которым он убил Бэзила Холлуорда. Он не раз чистил этот нож, и на нем не осталось ни пятнышка, он так и сверкал. Этот нож убил художника — так пусть же он сейчас убьет и его творение, и все, что с ним связано. Оп убьет прошлое, и, когда прошлое умрет, Дориан Грей будет свободен! Оп покончит со сверхъестественной жизнью в портрете, и когда прекратятся эти зловещие предостережения, он вновь обретет покой.
Дориан схватил нож и вонзил его в портрет.
Раздался громкий крик и стук от падения чего-то тяжелого. Этот крик смертной муки был так ужасен, что проснувшиеся слуги в испуге выбежали из своих комнат…