Face-to-face
Шрифт:
Сидя на мягком кухонном диванчике и сжимая в ладонях чашку, Наталья рассказывала короткими и рублеными, словно ей что-то сжимало горло, фразами:
— Халида беременна — хотела сообщить Юре в тот день, когда он… Так и не сообщила.
— Боже мой! — ахнула, прижав руки к груди, Злата Евгеньевна. — Бедная девочка!
— Ильдерим, брат Халиды, прилетал из Тбилиси. Ходил с нами к следователю. Ничего нового — объявили во всесоюзный розыск. Халида в ужасном состоянии, просто ужасном! Я не могла уехать, пока Ильдерим не привез мать. Фируза побудет с ней в Москве.
— Что
— Никаких результатов. Мы с Ильдеримом говорили с ним — ходили вдвоем, без Халиды. Потом с Фирузой. Он говорит, что… что надежды мало. Я попросила, чтобы в случае… Что если вдруг что-нибудь обнаружат, то… не сообщать пока Халиде — пусть позвонит нам. И Фируза очень его просила — он согласился.
— Как же это можно — не сообщить жене? — печально покачала головой Злата Евгеньевна.
— Потом, когда родит. Он обещал.
Откинувшись на спинку дивана, Наталья закрыла глаза. Сергей и Злата Евгеньевна молчали, не находя слов, чтобы ее утешить.
На следующий день вечером Маша, укладываясь спать, печально сказала сестре:
— Знаешь, я думаю, в этом году мы не будем справлять «наш день».
«Наш день» был главным семейным праздником, который торжественно отмечали в первую субботу после дня рождения тройняшек. Накануне взрослые закупали продукты, с утра начинали печь пироги и готовить салаты, а вечером большая квартира Муромцевых с трудом вмещала гостей — мальчишек и девчонок, которые пели, плясали и уплетали приготовленные Златой Евгеньевной яства. Гости поздравляли всех четверых виновников торжества, хотя Таня родилась на две недели раньше двоюродных братьев и сестры. В «настоящий» же день рождения именинников поздравляли и дарили им подарки только самые близкие — родители, братья, сестры, дяди и тети. Но, конечно, все эти подарки были не главным — главным было то ожидание «нашего дня», каким с первого дня весны жило все молодое поколение Муромцевых. Слова Маши о том, что этот праздник может быть отменен, казались почти что кощунственными.
Таня не успела ничего сказать в ответ — за перегородкой послышался шорох, и Женька с Эрнестом в унисон спросили:
— Почему это?
Не повышая голоса, потому что за фанерной стенкой и так все было прекрасно слышно, Маша объяснила:
— Мама говорит, что мы не можем плясать и веселиться, когда тетя Наташа такая печальная — она очень переживает из-за дяди Юры.
Ее прекрасные, как у матери, глаза наполнились слезами, близнецы за стеной сконфуженно закряхтели, но Таня равнодушно и непонятно произнесла:
— Вот еще! Ну, переживает, конечно, а как же! — потом повернулась к стене и притворилась спящей.
В день, когда ей исполнилось четырнадцать, она не пошла в школу и усиленно притворялась спящей, пока Маша с братьями шушукались возле ее тумбочки. Потом в комнату зашли Наталья с Сергеем, и Таня еще плотней смежила веки. Наконец дверь в прихожей дважды хлопнула, и квартира опустела — дома остались только Злата Евгеньевна и Петр Эрнестович, за которым шофер в этот день должен был
Тогда девочка уселась на кровати по-турецки и равнодушно скользнула взглядом по разложенным подаркам — непонятно почему, но для нее уже с неделю не было секретом, кто и какие сюрпризы готовит ей ко дню рождения. Так и оказалось — на тумбочке аккуратной стопкой лежали «Три мушкетера», «Зверобой» и «Следопыт» от братьев и Маши. «Анна Каренина» от матери — идиотизм полный. Пакет с ракетками для бадминтона и воланом от отца — ладно, сойдет. В большом пакете она нашла то, что искала — аккуратно сложенный джинсовый костюм и утепленные импортные кроссовки от дяди с тетей — слава богу, что хоть кто-то в семье решил сделать ей нормальные подарки! — натянула на себя костюм, надела кроссовки и подошла к зеркалу.
Сидело неплохо, и, оглядев себя со всех сторон, Таня решила, что фигура у нее нормальная и шарм тоже есть. Она слегка подвела глаза, подошла к окну и, распахнув его во всю ширь, глубоко вдохнула морозный мартовский воздух.
С верхнего этажа доносился звук флейты, и протяжная мелодия вдруг взволновала ее. Перегнувшись через подоконник, девочка долго слушала, чувствуя, как в душе нарастает непонятное тревожное чувство. Наконец она замерзла, захлопнула створки окна и отправилась на кухню. Злата Евгеньевна, увидев племянницу в новом костюме, просияла и, поцеловав ее, заглянула в глаза.
— Понравился? Поздравляю нашу новорожденную, садись завтракать.
Петр Эрнестович, очищавший в это время яйцо от скорлупы, подмигнул Тане:
— Не малы кроссовки, подгадал дядя?
— Нормально! Спасибо, — чмокнув его в щеку, Таня повернулась вокруг своей оси и подняла вверх руки, демонстрируя новый наряд, а потом слегка потопала ногами, встала на цыпочки и вытянулась в струнку.
— Да, большая, большая, вижу, не тянись, — Муромцев-старший подмигнул жене. — А ведь, кажется, вчера только на горшке сидела.
Таня не обиделась на подковырку, а села напротив него и нравоучительным тоном произнесла:
— Дядя Петя, ты не стильно выражаешься.
Петр Эрнестович задумчиво посмотрел на нее, и в глазах его неожиданно мелькнуло странное выражение.
— Знаешь, Златушка, я посмотрел сейчас на нашу Таньку — она действительно очень похожа на Людмилу, я как-то даже Аде говорил это.
— А ведь и правда, Петя, — в глазах его жены мелькнуло удивление, подперев рукой щеку, она разглядывала племянницу долгим пристальным взглядом, — очень похожа.
Таня никогда не видела Людмилу, но откуда-то знала, что это еще одна тетка, которая жила в Москве. В семье о ней не говорили, Муромцевы никогда ее не навещали, и к ним в Ленинград она тоже не приезжала — кажется, когда-то давно, еще до рождения Тани и близнецов, кто-то на кого-то там обиделся, и из-за этого отношения с Людмилой были прерваны. С любопытством переведя взгляд с дяди на тетку, девочка спросила:
— А она какая — эта Людмила?
— Она очень сильный, интересный и гордый человек, — переглянувшись с женой, ответил Петр Эрнестович, — и я буду рад, если ты со временем станешь такой же. Злата Евгеньевна при этом подумала: