Фаина Раневская. Психоанализ эпатажной домомучительницы
Шрифт:
— Для чего? — Бес фыркнул. — Как по мне, так кино лучше театра. У фильма миллионы зрителей, у театральной пьесы — сотни, в лучшем случае тысячи. Кино — это слава и деньги.
— Думаешь, ее когда-нибудь интересовала слава и деньги? — засмеялся Психолог.
— Обычно именно это интересует людей, — авторитетно заявил Бес. — Уж я-то знаю. Насмотрелся.
— Друг мой, да если бы она была обычным человеком, мы бы тут не ломали головы! — Психолог насмешливо прищелкнул пальцами перед пятачком Беса. — А ты как был бесом, так им и остался. И мыслишь соответственно.
— Ну, я ж не волшебник, я только учусь, — смущенно ответил Бес и тут же озорно оскалился. —
— Да, как побочный эффект, — отмахнулся Психолог. — Она все время искала любовь. И логика тут простая: если нельзя найти любовь, как у всех, то пусть это будет хотя бы любовь зрителей. Поэтому так и переживала за свою игру. Мучилась: «Ужасная профессия. Ни с кем не сравнимая. Вечное недовольство собой — смолоду и даже тогда, когда приходит успех. Не оставляет мысль: а вдруг зритель хлопает из вежливости или оттого, что мало понимает?» Она не доверяла даже восторгу зрителей!
— Чего ты от нее хочешь, она ведь не доверяла даже любви своего отца, — заметил Бес. — А уж он-то был близкий, родной человек, не то что зрители, которых она и в лицо-то не различала.
— Типичное следствие из ее комплексов, — согласился Психолог. — Тем более при убежденности, что родные ее не любят. Сразу ведь напрашивается вывод: если не любят родные и близкие, то тем более не будут любить и чужие, незнакомые.
— А ведь ее любили. И любят. Не поверишь, но даже мне она нравится, — признался Бес. — Уж на что я равнодушен к тому, что вы называете искусством, но она меня просто завораживает. Начинает дрожать что-то внутри, будто щекочут, но не щекотно. А ведь вроде ничего особенного… Ну вот что в ней такого, а?
— Так ведь именно на этот вопрос мы и пытаемся ответить, — сказал Психолог с улыбкой.
— Вот вечно ты так, — вздохнул Бес. — Ладно, скажи лучше — там претендентов на диван в ближайший час не предвидится? Нет? Тогда я на нем посплю.
С легким щелчком и неизменным сероводородным ароматом Бес исчез. Психолог услышал, как он ворочается за стенкой, устраиваясь на диване.
— Вот же… — Психолог устало откинул голову на спинку кресла. — А ведь я сам собирался там подремать. Говорят, что во сне приходят счастливые мысли…
Он закрыл глаза и тут же увидел калейдоскоп образов, сменяющих друг друга. Роза Скороход пила чай с миссис Сэвидж, монументальная Ляля раскрывала просторный зонтик над головой Люси Купер, Злая Мачеха спорила о чем-то с фрекен Бок, а по Красной площади победно вышагивала Маргарита Львовна с «Идиотом» под мышкой, за ней торопилась чеховская Мамаша с периной в руках… Образы мельтешили, а потом что-то звякнуло, и все лица, такие разные на первый взгляд, вдруг слились в одно лицо — уставшей, печальной женщины, и Психолог отчаянно зааплодировал ей.
Метаморфоза
Раневская вошла в кабинет практически бесшумно, тихо прикрыла за собой дверь и заговорила сразу от порога:
— Говорят — «любопытен, как кошка», но вам, молодой человек, похоже, досталось любопытство целой кошачьей стаи. Или прайда. Между прочим, кошки живут стаями или прайдами? Львы — те прайдами, а вот у кошек никогда не поймешь… Кстати, я давно хотела вам сказать, что было бы неплохо добавить к подушкам плед. Ну, или какую-нибудь шаль, на худой конец. Старая кровь холодна и течет медленно, и пока я тут рассказываю вам о своей жизни, то просто замерзаю. Так что будьте добры — плед. Ни в коем случае не обогреватель. От этих обогревателей дышать становится нечем. А вот хороший шерстяной
Психолог начал было что-то отвечать, но она уже махнула рукой, отметая мысль о пледе, и устроилась на диване.
— Так о чем вы хотите услышать сегодня? Я так думаю, что о моем псевдониме. Об этом всегда спрашивают. «Ах, как это вам пришло в голову взять псевдоним? А почему именно Раневская?» — и так далее, и тому подобное. Всем любопытно, как кошкам.
Когда на меня нападал приступ скромности, или я считала, что аудитория не слишком подходящая для душевных откровений, то говорила, что выбрала псевдоним «Раневская» по той причине, что всегда все роняла. Вот такая я неловкая. А так как все знали, что я — типичная бытовая дура, которая совершенно беспомощна в быту, то даже и верили.
Но причина в Чехове. Я обожала Чехова с детства, его «Скучная история» изменила всю мою жизнь, а «Вишневый сад» всегда считала одним из лучших произведений русской литературы. Играть в «Вишневом саде» — это мечта. Честное слово, я бы согласилась даже на роль садовой скамейки в этой пьесе!
Удивительное дело — жизнь всегда выбрасывала меня на обочину. И если у всех в тарелке был куриный бульон, то мне доставалась мучная затирка. О чем я? О 1913-м… Этот год считается самым удачным для России. Сытые крестьяне, рабочие, выезжающие летом на дачи, дамы в волшебно-воздушных платьях и шляпах — произведениях искусства… Расцвет всего, что только может расцветать. Казалось, в тот год цвели даже кактусы. Ну а я решила покорить Москву.
Да, мне было семнадцать лет, я была восторженной дурочкой, заикающейся, без образования. Но я видела Алису Коонен на сцене и числилась в свите ее поклонниц, я умела передразнивать всех, начиная от дворника и заканчивая классной дамой, и была уверена, что хотя бы маленькое местечко в каком-нибудь из московских театров для меня найдется. Тем более, что театры расцветали в то время еще обильнее кактусов.
Я ошибалась. Места мне не нашлось, даже самого крошечного. Отец присылал деньги, и это было унизительно, ведь каждый раз он напоминал о том, что я — вопиющая бездарность, не годящаяся в актрисы, требовал моего возвращения домой. А что ожидало дома? Помнится, как-то с братом мы решили сбежать в путешествие. Но не добрались даже до вокзала — были изловлены по дороге жандармом и препровождены домой. Помню унизительность этого препровождения: жандарм вел нас, как малолетних преступников, стащивших кошелек; уличные мальчишки, видя это зрелище, свистели и улюлюкали нам вслед, а взрослые смотрели во все глаза, упиваясь нашим позором. Отец поблагодарил жандарма — я слышала, как хрустнула бумажка, а затем повернулся к нам. Нет, никаких объятий и слез радости по тому случаю, что дети благополучно вернулись домой. Нас встретила жестокая порка. Отец вообще был скор на наказания. Он всегда следовал заповеди «не уставай, бия младенца», считая, что строгость воспитания необходима.
Не подумайте, что я в семнадцать лет боялась, что отец меня выпорет. Что вы! В этом возрасте пороть не полагалось. Ведь я уже была как бы взрослая барышня. Но иногда телесная боль куда как менее значительна, чем боль душевная. А уж душевную боль мой отец умел причинять как никто. И конечно, я вовсе не рвалась домой. Только выхода другого не было. Деньги вышли, жить было решительно не на что, а в театры меня не брали. И я написала отцу, что согласна вернуться. Он немедленно выслал деньги.