Фаина Раневская
Шрифт:
Есть немало вещественных — неожиданных и трогательных — доказательств этого желания. Мы имеем в виду фотографии, которые Раневской присылают и у которых один сюжет: собаки. Не знаем, каким путем стало известно, что она любит животных, но секрет перестал быть секретом, и симпатичные морды четвероногих во множестве украшают стены ее комнаты.
Вот уж поистине стены, которые не молчат! Даже если не знать, к кому попал в гости, они откроют, как тебе повезло. Увидишь фотографию Д. Д. Шостаковича и прочтешь: «Фаине Георгиевне Раневской — с глубоким восхищением»; Б. Л. Пастернак напишет: «Самому искусству — Раневской», и
— Как вы познакомились, Фаина Георгиевна? Когда?
— Очень давно. Я тогда еще жила в Таганроге, прочла ее стихи и поехала в Петербург — знакомиться. Долго гуляла около дома, потом долго стояла около двери, наконец, позвонила, и открыла мне сама Анна Андреевна. Помню весь ее облик: она была нездорова и вышла в длинном темном халате. Я, кажется, сказала: «Вы — мой поэт» — и извинилась за нахальство. Она пригласила меня в комнаты — и дарила меня дружбой до конца своих дней.
Портрет С. Рихтера с надписью «Великой Фаине с любовью» вызвал реплику: «Я не ждала этого подарка, но когда получила — начала в себя верить». Тема веры и неверия в свои силы возникала в наших разговорах не раз. Мне было трудно представить, что можно до такой степени быть недовольной собой, а Раневской трудно вообразить, что это вызывает чье-то недоумение. Как-то она вполне серьезно сказала: «Разве я большой талант? Среднее дарование», а потом, отвечая на вопрос о психологии актера, как бы подтвердила сказанное, сославшись при этом не на себя, а на В. И. Качалова.
— Судьба одарила меня дружбой Василия Ивановича. Он нисколько не был в себя влюблен и сердился, что я не говорила ему «ты». «Я что, такой старый?» «Не старый, а великий, великому не скажешь „ты“». — «Фаина, зачем ты повторяешь эту глупость?»
— Он был искренен? (Спрашиваю для проформы: по воспоминаниям многих знаю, что было так.)
— Он был чист, как младенец. И необыкновенно добр. Помогал людям и не хотел, чтобы знали, от кого пришла помощь. Однажды я была его курьером: отнесла большую сумму старому актеру, с которым Качалов начинал в Казани.
Талант — не радость; счастлива посредственность — она всегда довольна собой. Я была знакома с дочерью М. Н. Ермоловой, и она мне рассказывала, что после очередного триумфа Мария Николаевна могла не спать всю ночь, оттого что думала, что накануне плохо играла.
— Извините за фамильярность, но вы, Фаина Георгиевна, самоед.
— Я видела таких прекрасных актеров. Я могу сравнивать.
На той же красноречивой стене — портрет Станиславского в роли генерала Крутицкого в спектакле «На всякого мудреца довольно простоты». Под портретом рукой Раневской написано: «До смертного часа буду помнить и потрясаться этим его Крутицким».
— Вы ценили Станиславского-актера?
— На сцене он был бог. Ни с кем его не сравниваю. Даже с Качаловым, даже с Михаилом Чеховым. И Лилина была великолепной актрисой: изящной, женственной, красивой, умной.
Фотография Лилиной в доме конечно же есть — в роли Хромоножки из «Бесов», и в моем блокноте есть парадоксальное, но чрезвычайно «раневское» утверждение: «Только вот Станиславский ходу ей не давал». (Напомню, что Станиславский
— Можно научиться быть актером?
— Научиться нельзя. Можно развить свое дарование, научиться говорить, изъясняться, но потрясать — нет. Для этого надо родиться с природой актера, в которой главное — вера. До выхода на сцену я — Раневская, на сцене — человек, жизнью которого живу. Не понимаю и не люблю слова «играть»: актер весь в судьбе героя.
Думаю, что я застенчива; правда, в молодости была понахальнее. На сцене же стеснительность меня оставляет: она есть до и после спектакля.
— Забываетесь вы в роли?
— Сумасшедшие только забываются: забудешься — и парик с себя сорвешь. Состояние двойственное, если говорить серьезно. Забываю себя, но и неотлучно слежу за собой, чтобы не «соскочить» с главного.
— Как же совместить импровизацию с самоконтролем?
— Я знаю, кого буду играть, а как — не знаю. Нужна основа, нужна задача — тогда можно импровизировать. Немыслимо одинаково сыграть даже десять спектаклей, не то что сто.
— Тяжелая профессия?
— Ужасная. Ни с чем не сравнимая. Вечное недовольство собой — смолоду и даже тогда, когда приходит успех. Не оставляет мысль: а вдруг зритель хлопает из вежливости или оттого, что мало понимает?
— А если не быть актрисой — кем быть?
— Археологом. (Ответ последовал незамедлительно.) Только археологом.
— Почему?
— Очень интересно знать, что создавали люди тысячу лет назад. В этом открывается большой смысл: в памяти, которая не исчезает и которую одни сохраняют для других. Прошедшее меня волнует.
Нередко бывает так: вам что-то про себя говорят, но слова существуют отдельно, а человек — отдельно. С Раневской — наоборот: все сказанное подтверждается тут же, словно подстроено. Вот и сейчас: сидим около стола, а на столе открытый том «Переписка Пушкина» и рядом второй. Тут же Маяковский, сборник Поля Элюара на французском языке и «Легенда о докторе Фаусте». Последняя — из серии «Памятники мировой литературы».
Если в этом доме что-то и есть, то книги, читанные книги. На полках они стоят не шеренгой, не чинно, на большом круглом столе сгрудились во множестве, вперемежку с альбомами по искусству, и вообще — стоит только появиться чему-то значительному из мемуаров, литературных изысканий, публикаций, как книжка эта рано или поздно очутится у Раневской.
— Фаина Георгиевна, отчего вы сами не пишете? Вы столько знаете, стольких видели… (Задаю вопрос неспроста: афоризмы Раневской в театральном и не только театральном мире более чем известны, и меткие словечки известны, и написанные ею не от своего лица шуточные письма — литература, так отчего же не писать?)
— Театральное общество просило меня об этом, я начала, но все написанное порвала. Не могу рассказывать о себе. О других — не имею права, не знаю, как бы они к этому отнеслись. Кроме того, о многих прекрасных актерах, которых я знала, написано до меня. Когда же обо мне кто-нибудь пишет, это волнует. Делается и приятно, и тревожно: как-то я прочла о себе в одном журнале, но это была я и не я.
— В актерской жизни нужно везенье?
— Необходимо. Больше чем в любой другой. Актер зависим, выбирать роли ему не дано. Я сыграла сотую долю того, что могла бы.