Факелоносцы
Шрифт:
Падающая балка ударила его в висок, задев старую рану, в голове разорвался сноп света, рассыпав сверкающие острые осколки. Он чувствовал, что вокруг все с грохотом валится, рушится, но холодная вода оглушила его, поглотила и сомкнулась над головой… А затем наступила тьма, но тьма какая-то ненастоящая, скорее, какая-то мутная завеса, так и не скрывшая от него до конца мир.
Наконец завеса приподнялась, и, словно сквозь туман, он различил, что лежит на боку на траве, что его только что вырвало, и при этом из него выплеснулось чуть ли не полреки. Он подумал о том, что, наверное, сюда доходят морские приливы, так как во рту все еще сохранялся привкус соли. Он перекатился на живот и слегка приподнялся на руках; чуть погодя, он сообразил, что пора открыть глаза. Он уставился на свои руки в луже ослепительно золотого света — пальцы одной руки упирались в грубый дерн речного берега, а другой сжимали рукоять меча, с которым, вероятно, он так и не расставался. В до боли ярком сиянии он отчетливо видел каждую былинку, и ему показалась чудом крошечная с желтой полоской раковина улитки, живущая своей особой жизнью и отбрасывающая точно такую же законченную и совершенную тень, как и она сама.
— Вот так-то лучше, — услыхал он над собой голос Брихана.
Аквила с огромным усилием подтянул под себя ногу, и Брихан помог ему встать на колени. Вокруг все неприятно поплыло в свете факела, который кто-то держал над ним. В голове была тупая боль, и он испугался, что его снова вырвет. Но вот постепенно окружающий мир стал обретать привычный вид. Сгустились сумерки, но они были полны движения. Горели факелы, мимо сновали люди, лошади. В собирающейся тьме проскакала группа всадников. Он смутно различил, что там, впереди, черные линии моста торчат над бледным пятном воды; неровные, перекошенные — они кончались зазубринами обломанных балок, и за ними ничего нет. И еще он увидел, что на дальнем берегу пляшет огонь. Это означало, что варвары подожгли Дуробривы.
— Сколько наших… осталось? — спросил он хриплым голосом. Он положил руку на плечо Брихана, чтобы удержаться и не упасть. С Брихана тоже стекала вода, и в мозгу Аквилы мелькнула смутная догадка, что это Брихан вытащил его из реки.
— Пятеро. Ты и я, Струан, Амгерит и Оуэн. Но Амгерита можно и не считать. Его забрали в рыбачью хижину с остальными ранеными. Одно утешение: с саксами мы хорошо разделались — в бою покромсали да еще многих снесло, когда рухнул мост.
— Пятеро или шестеро из десяти, — сказал Аквила. — Что ж, пожалуй, не слишком большая цена за мост. — Он впервые осознал, что кто-то третий стоит возле и слушает. Подняв голову, он увидел самого Катигерна. По-прежнему опираясь на плечо Брихана, пошатываясь, Аквила поднялся на ноги. — Первая кровь наша! — сказал он.
Катигерн кивнул:
— Да, первая кровь наша. Это была доблестная битва, мой друг… Ты можешь ехать верхом?
— Могу, — сказал Аквила.
— Тогда поторопись. Мы держим путь на переправу. — Мелькнул плащ, и Катигерн исчез.
Кто-то принес Аквиле сухой плащ и накинул поверх насквозь промокшей туники, кто-то подвел Инганиад. Кобыла радостно заржала, почуяв его запах. Он застонал от боли, взбираясь в седло. Лошади все же немного отдохнули, лошади, но не люди.
Когда впоследствии Аквила размышлял обо всем этом, он уже знал, что за короткую весеннюю ночь их отряд прошел вдоль берега вверх по реке, до рассвета достиг переправы и британского лагеря, а потом, отдохнув, снова вступил в бой, так как саксы, лишившись Дуробривского моста, ринулись вглубь, в обход, чтобы атаковать переправу. Это была первая в течение последующей длительной борьбы битва за Британию, и в конце дня она принесла британцам победу, — битва, которую будут помнить еще долгое время после того, как забудется история падения Дуробривского моста. Но тогда для Аквилы все происходило точно во сне: он что-то смутно различал сквозь тупую боль в голове, все кругом колебалось, будто пестрая занавеска на ветру.
И только когда окончилась битва и вновь разгорелся закат, он еще раз вернулся в реальный мир и обнаружил, что находится в хижине угольщика и пытается обмотать куском грязной тряпки глубокую рану на руке пониже локтя, а недалеко от него, на полу, в море ярчайшего закатного света, проникающего через открытую дверь, лежит тело мертвого Катигерна.
Здесь же, в хижине, были Вортимер с Паскентом. Вортимер стоял спиной к Аквиле и отдавал какие-то приказания толпившимся около него людям, все время ударяя друг о дружку сжатые кулаки в такт своим словам:
— Будь у меня тысяча людей, я не задумываясь послал бы их довести дело до конца, а так мы ничего не можем сделать, нам только и остается, что охранять реку, пока не подоспеет Амбросий. Расставьте разведчиков на той стороне реки, пусть они мне сразу же сообщат, если заметят хоть малейшее движение. Калгал, пошли людей в деревню: ночь предстоит беспокойная — надо перенести раненых в укрытие.
Но Паскент, самый молодой из сыновей Вортигерна, стоял на коленях возле тела брата, ничего не замечая вокруг, он даже не поднимал головы.
— Говорят, Хорса тоже мертв, кто-то видел его около переправы, и с ним полегла вся дружина Хенгеста, — сказал он вдруг, а затем процедил сквозь зубы: — Надеюсь, эта смерть сегодня встанет Хенгесту поперек глотки.
Они удерживали реку еще девять дней, пока из леса, у них за спиной, не появился Амбросий со своими воинами — все исхудавшие, покрытые грязью, с израненными ногами и воспаленными красными глазами от изнурительных переходов. Кого тут только не было: лучники с гор, воины в старинных римских доспехах, старые солдаты-ветераны и сыновья старых солдат из Венты, Акве-Сулис, Сорбиодуна, из прочих городков, деревушек и поместий.
И тогда наконец они устремились на саксов.
Когда наступила зима, на несколько месяцев прервавшая сражения, саксы были оттеснены на территории, откуда их полчища хлынули весной.
Разместив часть войска в зимних лагерях в Дуробривах и Новиомаге, Амбросий остальных отвел в Венту белгов, старую столицу своего отца, которой теперь суждено было стать его столицей.
Шел мокрый снег с дождем и дул резкий ветер, когда Амбросий проезжал по улицам Венты, и весь город казался холодным, серым, запущенным. Аквила, ехавший с ним по знакомым с детства улицам, видел, как за пять лет они заросли травой. Он заприметил в толпе знакомые лица, но его никто не узнал, и ему показалось, что люди тоже поросли травой. Но все же Вента в этот день отогрела их, так как помимо магистратов и знатных горожан, встречавших их у городских ворот, множество людей радостно приветствовали Амбросия: ребенок бросил под копыта его коня веточку, на которой рдели зимние ягоды, а какой-то старик крикнул: «Я знал твоего отца, государь! Я служил под его командой в старые времена!» — и был вознагражден неожиданной улыбкой, которая, судя по всему, была для старика дороже монеты, брошенной худощавым смуглым человеком на черном жеребце.
— Ты здесь дома, среди своих, как было и в Динас Ффараон, — сказал ему позже в тот же вечер Аквила, после того как удалились магистраты и знатные горожане и вокруг очага в малых покоях старого Дворца правителя остались несколько самых близких людей Амбросия.
Амбросий протянул замерзшие руки к огню и растопырил пальцы, так что отсвет пламени горел между ними.
— Да, дома, — повторил он задумчиво и поглядел на высокое темное окно, и Аквила почувствовал, что сквозь тусклое, залепленное мокрым снегом стекло, на котором плясали огненные блики, Амбросий видит далекие гребни Арфона, видит заснеженные впадины Ир Видфы, вдыхает родной холодный горный воздух и прощается со всем этим. — Да, я дома, среди моего народа. Я сегодня даже заметил в толпе знакомые лица — и они меня вспомнили, из-за отца и деда. Но может быть, настанет день, и они вспомнят меня за мои собственные заслуги.