Фактор страха
Шрифт:
— Мы проверим через информационный центр ФСБ, — сказал Романенко. — Знаете, у меня просто слов нет!
— Обычная наблюдательность. Если бы бывшие офицеры наших спецслужб любили классическую музыку, может, не произошел бы весь этот развал, — заметил Дронго. — Жаль, что мы потеряли и Труфилова, и Попова. Поэтому все мои рассуждения — это лишь мысли вдогонку. На самом деле у нас сегодня крайне неудачный день.
— Они убрали всех свидетелей, — вздохнул Романенко, — всех, кто мог помочь следствию.
— Попов заплатил собственной жизнью за жизнь Труфилова, — напомнил Дронго. — Я почти уверен, что в Попова стрелял убийца Труфилова. Может, это и есть высшая справедливость?
Москва. 11 мая
Романенко велел Савину отвезти всех по домам. Дронго опять сел рядом с Галиной и не мог не заметить охватившей ее апатии. Она с безучастным видом смотрела в окно и, казалось, не видела ни начавшегося дождя, ни капель воды на стеклах, ни изредка мелькавших на дороге автомобилей. Дронго легонько коснулся ее руки.
— Как ты себя чувствуешь?
Она вздрогнула, посмотрела на него.
— Уже лучше, — сказала, горько улыбнувшись, — спасибо. И за пощечину тоже спасибо. Хотя щека болит до сих пор.
— Тебе нельзя сегодня оставаться одной, — решительно заявил он.
— Только не говори, что хочешь пригласить меня к себе, — усмехнулась она.
— Хочу, — сказал он. — Тем более что это самое безопасное место в городе. Возле дома дежурят сотрудники ФСБ, а в квартиру без разрешения хозяина трудно проникнуть.
— Значит, приглашаешь меня? — Она произнесла это с вызовом.
— Приглашаю, — он кивнул, чувствуя, что она вся напряглась, — но учти, в данный момент у меня в доме две женщины.
Она посмотрела ему в глаза, решив, что он над ней издевается.
— Какие женщины? Твои знакомые?
— Скорее твои. Это мать и дочь Эдгара Вейдеманиса. Ты их знаешь. Бабушка и внучка. Им нельзя ночевать в своем доме. Опасно. Пришлось взять их к себе. Они приехали из Витебска. Завтра операция. Но ты не беспокойся. У меня четыре комнаты. Будешь спать или в гостиной на диване, или уступлю тебе свое место в библиотеке.
— У тебя прямо-таки приют для обездоленных женщин, — сказала она с явным облегчением. — Видимо, тебе нравится роль утешителя?
— Дело не в этом. На месте Вейдеманиса мог оказаться кто угодно. Даже я сам. Сколько осталось людей с изломанной судьбой в декабре девяносто первого, когда страну растерзали на части? Огромную страну, составляющую одну шестую часть суши?
— И ты всем хочешь помочь? Всем-всем? — спросила она.
В ее тоне он уловил легкую иронию.
— Не всем, всем помочь невозможно. Кто мне поможет? И еще тысячам таких, как я? В своей родной стране я превратился в подозрительного субъекта, раньше работавшего на Центр, сотрудничавшего с международными организациями через Москву. В Москве я оказался никому не нужным чужестранцем. Если бы не мои весьма ограниченные способности, о которых вспоминают в критических ситуациях, я умирал бы сейчас с голоду где-нибудь в снятой квартире или вынужден был вернуться домой, чтобы охранять там какого-нибудь нувориша. Такого я просто не пережил бы и умер от разрыва сердца.
— С твоими способностями любая спецслужба мира возьмет тебя на работу, — сказала Галина.
— В любую я не пойду, — заметил Дронго. — Настоящий офицер и порядочный человек может присягать только раз: своей стране и знамени, за которое готов жизнь отдать. Если страны больше не существует, а знамя повержено, надо либо застрелиться, либо бороться. Присягать вторично, другому знамени и другой стране — безнравственно.
Савин, слышавший их разговор, обернулся к Дронго:
— Значит, все мы люди непорядочные. Я ведь работал в прокуратуре Союза.
— Ты работаешь там, где работал, — сказал Дронго, — тебя не заставляли присягать другому знамени и другой стране. Не твоя вина, что ты оказался в такой ситуации. Ты занимался расследованием преступлений и продолжаешь свою работу. К тому же никто не принуждал тебя менять свои принципы.
— А почему бы вам не устроиться к нам на работу?
— Во-первых, это было бы не-просто. Во-вторых, я сам не захочу. И в-третьих, я был убежденным противником распада нашей страны, который принес людям немыслимые бедствия. Порожденное этим распадом зло до сих пор невозможно искоренить. И еще неизвестно, восторжествует ли когда-нибудь добро. Знаешь, я ведь был тяжело ранен в восемьдесят восьмом и несколько месяцев провел на больничной койке. Тогда мне казалось, что я делаю нужное и благородное дело. Нам удалось предотвратить покушение на жизнь трех президентов.
— Вы были тогда в Нью-Йорке, — вспомнил Савин, — я читал об этом в газетах. Сообщали, что буквально в последний момент убийц схватили.
— Да, перед самым покушением. Но дело не в этом. Когда я пришел в себя, мир был уже другой. В Румынии расстреляли Чаушеску, в Германии рухнула Берлинская стена, в Польше победила на выборах «Солидарность». Говорят, эти изменения принесли Восточной Европе свободу. Возможно, так оно и было. Но моего мира больше не существовало. Потом наступил девяностый, после него девяносто первый. До сих пор не могу без содрогания вспомнить маршала авиации, который с улыбкой наплевал на совесть и честь офицера и одного президента страны сдал другому.
Горбачев, недалекий болтун, самоуверенный и бездарный, попробовал встать у штурвала и разбил вдребезги огромный корабль, объяснив катастрофу неисправностью судна. Но при всем при том он был законным президентом страны, а его министры оказались шкурниками и трусами. Не хочу об этом говорить, противно. Именно эти события и привели Вейдеманиса к трагедии.
Вейдеманис рассказывал мне, как в начале девяностых одна пожилая женщина плюнула ему в лицо только за то, что он выходил из здания КГБ в Риге. Представляете его состояние? Он ведь никогда не занимался ни диссидентами, ни даже внутренними проблемами. Всю жизнь проработал в разведке, но тогда КГБ олицетворял собой режим, разоблачения буквально сотрясали страну, и обычная женщина сочла возможным плюнуть в лицо незнакомому человеку только за то, что он вышел из здания КГБ.
Ему пришлось покинуть свою страну, где его лишили работы и даже могли осудить за службу в госбезопасности. Ценой неимоверных усилий ему удалось обеспечить относительно нормальное существование своей матери и дочери. Его предала жена. И после всех этих мучений он так неожиданно и страшно заболел. Приютить его родных в это тяжелое для них время было моим долгом. Уверен, на моем месте он поступил бы так же.
— Они сейчас у тебя? — спросила Галина.
— Да. Думаю, уже спят. Но у меня есть ключи.