Факультет чудаков
Шрифт:
Когда она вернулась (с ней пришли сразу три сторожа), его уже не было. На гвозде висела шинель. Приоткрыв дверь второй комнаты, она увидела его за столом с проректором. Они жали друг другу руки и разговаривали.
Старушка обомлела: «Боже мой». Со старушкой чуть не случился удар. Теперь она поняла, в чем дело. Отослав сторожей, предварительно поправив волосы, она почтительно вошла в кабинет ректора, сделала реверанс.
— Простите, — сказал она. — Простите ради бога. Простите, я вас не узнала. Простите.
— Это ничего. — Он насмешливо посмотрел на старушку. В
Сделав вторичный реверанс, старушка повернулась и на цыпочках вышла из комнаты. За спиной ее, как у институтки, болтались две косы. Косы были седые.
«Боже мой, — старушка села на прежнее место. — Бог мой. Что я наделала? И кто мог подумать: профессор. Бог мой. Я не узнала нового ректора. Бог мой!»
Лузин сидел в фундаментальной библиотеке у окна. Внизу двигались, казавшиеся игрушечными, люди. Он отвернулся от окна. Над ним били часы. Перед ним лежала раскрытая книга. Он дошел до Бисмарка, объявившего войну Франции. Интерес его возрастал с каждой прочитанной страницей. Парижская коммуна появлялась перед ним героическая, как Октябрь. Париж представлялся ему Петроградом, войска Тьера — восставшими юнкерами. Он сам когда-то брал Владимирское училище, он сам когда-то…
— Лузин, нам пора, — склонился над ним Кац. — Сегодня разбирается вопрос о ремонте общежития.
— Кац, подожди пять минут.
— Лузин, идем.
— Пять минут. Ты воображаешь, они придут вовремя? По обыкновению опоздают.
«Книги не отпускают меня», — подумал он. Ему, как никогда, не хотелось уходить из библиотеки. Непреодолимое желание учиться, внезапно возникшее в нем, непреодолимое желание напоминало ему утренний сон, когда будят на работу.
— Пять минут, Кац. Еще пять минут. Я дочитаю только до конца главы.
Он замечал: библиотека имеет свой запах. Этот запах был приятен ему. И тишина. Тишина приятна. Били часы. Хрипели. Били. Затем он услышал звон часов из другой комнаты, соседней. Их звон был другой, непохожий. Он видел шкафы. Книги, казалось ему, его дразнили. «Ты читал, — укоряли книги, — слишком мало. Ты почти ничего не читал!» В углу за столиком, склонившись, сидела библиотекарша. Она читала. Рядом с Лузиным, впереди его, позади его сидели студенты. Они читали. Прозрачный полдень трепетал в комнате. Шкафы блестели стеклами. «Читай же, — шептали книги, как дети, — читай нас. Читай нас. Мы интересные».
Лузина тряс кто-то за плечо. То был Кац.
— Ты, — говорил он, отнимая у него книгу, — начал манкировать своими общественными обязанностями. Что с тобой?
Кац смеялся.
Они вышли из библиотеки, спустились в канцелярию по студенческим делам. В небольшой комнате с портретом Ленина на стене, с бюстом Маркса на столике (столик был покрыт красной материей) собрались члены хозяйственной комиссии. Лузин ошибся — они пришли вовремя.
— У нас на повестке, — открыл заседание Кац, — стоит вопрос о ремонте Мытнинского общежития. Разрешите информировать?
Он информировал. Оказывается, в этом учебном
— Не какие-то, а совершенно определенные меры, — взял слово Лузин. — Считаю мнение Каца — распустить коммуну — ошибочным. Ремонт флигеля, в котором находится коммуна… Поможет ее укреплению, — Лузин вспомнил о Парижской коммуне и сказал с несвойственным ему пафосом: — Мы должны бороться за нашу коммуну!
Утро дребезжит и рассыпается звонками первых трамваев.
В огромном здании Мытни одно за другим озаряются окна. Мытня плавает в Неве, колышется, отраженные этажи кажутся бесчисленными. В утренних коридорах общежития шатается мрак. Открывается дверь. Показывается студент с полотенцем. Он кричит: «Восемь часов». Выбегают студенты с чайниками. Бегут вниз, в кипятильню. На полу валяется сор. В умывальной выстраивается очередь: студентки, студенты с полотенцами и зубными щетками. Между двух окон, выходящих во двор, качается на веревочке крыса. На груди крысы записка, написанная четким, разборчивым почерком:
«В своей смерти прошу никого не винить. Причина самоубийства: несчастная любовь».
Очередь у кипятильного куба разрастается. Стоящие впереди — жены служащих и рабочих университета — подставляют под кран ведра. Кипяток иссякает. Он течет тоненькой струйкой. И вот его нет совсем. Уборщица подбрасывает дрова. Очередь разрастается. Студенты, студентки с чайниками, кувшинами, кружками, ожидают, пока вскипит вода. Очередь разрастается.
— Значит, нашей коммуне будут ассигнованы специальные средства, — говорит рыжеволосый студент в черных обмотках.
— Думаю, что да, — отвечает его сосед с раздвоенным подбородком на длинной шее, — думаю, что да. На днях хозяйственная комиссия обсуждала это. Решение мне неизвестно.
Уборщица подбрасывает дрова. В грелке шевелится пламя. Оно неправдоподобно. Лицо уборщицы блестит как медь. Пламя гудит.
— У всех такое мнение: ты не пьешь, — говорит студент в синем галифе с гладко зачесанными волосами, обращаясь к своему сутулому соседу. — Вчера я тебя встретил на лестнице пьяным вдрызг. Притворяешься? Для какой же цели?