Фальшивая Венера

Грубер Майкл

Я вспоминаю выражение его лица, когда он говорил это, и, наверное, тогда я думал, что он говорит о самом себе, ведь в девять лет я считал, что мой отец принадлежит к тому же классу, что и Веласкес, и является одним из величайших художников в мире. Нет, это не совсем так; наверное, после той поездки в Европу, увидев воочию работы великих мастеров, я даже в девять лет понял разницу, а отец, вероятно, это почувствовал. В течение следующего года он становился все более придирчивым, все более склочным, все более требовательным. Он был учитель, я был его ученик, и мне навсегда суждено было оставаться учеником. Однако на самом деле я лучше своего отца. Возможно, я превзошел его не настолько, насколько Веласкес превзошел своего собственного учителя Пачеко, но все же разница ощутима. Конечно, не было и речи о том, чтобы говорить об этом, даже признаваться самому себе. И мне очень хочется узнать, как с подобной ситуацией справился Веласкес. Правда, Пачеко был ему не отец, а только тесть, но все же…

Все это снова нахлынуло на меня, когда я стоял перед «Фрейлинами» во второй раз, и тогда я вдруг осознал, что именно этого всегда и жаждал от искусства — возможности стоять в стороне от всякой мелочности, от сплетен, любимчиков и маленьких подлостей.

И ты увидишь, мой друг, что я преуспел в этом, хотя и самым неожиданным образом. Но наверное, ты думаешь: «Эй, а разве не в этом заключается суть живописи? Зачем он вываливает на меня весь этот вздор о своей печальной жизни?» Потому что дело не только в живописи. Дело в том, имеет ли моя память какое-либо отношение к тому, что произошло в действительности. Это тебе придется решать самому, ну а все, что касается живописи, будет более или менее объяснено далее. Поэтому я буду щедро разбрасывать перед тобой свои воспоминания, словно орудуя лопаткой. Это противоречия? Что-то невозможное?

Будь добр, следи внимательно.

На следующий день в Прадо я познакомился с Сюзанной Нор.

Я никогда не знакомлюсь с девушками в музеях, я вообще не замечаю их, когда у меня голова заполнена искусством. Но вот она стояла, глядя на конный портрет Бальтасара Карлоса работы Веласкеса, и я не мог оторвать глаз от нее, от копны рыжевато-золотистых волос до самых ягодиц. Я дождался, когда мы останемся в зале одни, а затем начал как одержимый говорить о живописи, о невероятной технике, о краске настолько тонкой, что она «льется» и сквозь нее проступает плетение холста, о том, что вся картина написана одним махом, почти без исправлений (только посмотрите на задний план, черт побери, это же просто акварель!), о текстуре костюмов (он тычет кистью тут и там, а наш взгляд воспринимает это как золотое шитье), и посмотрите на лицо, это же, по сути, только набросок, но он обнажает всю психологию этого малыша, и так далее, и так далее. Я не мог остановиться, а она рассмеялась и сказала: «Вижу, вы хорошо разбираетесь в живописи». А я сказал: «Да, хорошо, я художник и хочу написать ваш портрет». Я чуть не сказал, что хочу написать ее обнаженной, но удержался.

Сюзанна была певицей, точнее, хотела ею стать. Она училась в Скидморе [20] и отправилась за границу, чтобы брать уроки в Парижской консерватории, а сегодня она села в поезд и приехала сюда на выходные. Я провел ее по музею, тараторя без умолку, словно сумасшедший. Мне казалось, как только я закрою рот, Сюзанна исчезнет. Мы пробыли там до самого закрытия, а затем отправились в один уютный бар на Калле-де-Сервантес, где пили вино и говорили, пока не стемнело и не пришла пора перекусить, потом мы поели и еще немного выпили. В баре мы засиделись, нас из него почти выставили, после чего я проводил Сюзанну до гостиницы, в которой она остановилась, очень респектабельной, на Пласа-Санта-Ана, и поцеловал ее в дверях, заработав недовольные взгляды со стороны двух национальных гвардейцев: целоваться в общественных местах запрещено, Франко это не нравится. Я подумал: «Этого не должно было произойти, я не готов к этому — к любви или к чему там еще. Сумасшествие».

20

Колледж Скидмора — частный колледж в г. Саратога-Спрингс, штат Нью-Йорк, славится высоким уровнем преподавания гуманитарных наук.

Следующие два дня я провел с Сюзанной, все до последней минуты. Она говорила без остановки, жутко смешно, много шутила. Мы бродили по городу. Сюзанна вообразила, что мы попали на съемки фильма про войну, потому что вокруг было очень много солдат в немецких касках — мы будто бы прячемся от нацистов! — и все это начало казаться реальным, уж не знаю почему. Но на следующий день мы снова до самого закрытия просидели в том же баре, и, проводив Сюзанну в гостиницу, я снова поцеловал ее, но уже более страстно, а когда я, как болван, пожелал ей спокойной ночи, она схватила меня за пряжку ремня, втянула в холл и потащила вверх по лестнице.

И все произошло именно так, как в киношных сценах про страсть, когда актер стоя срывает с себя одежду, а актриса напрыгивает на него, насаживаясь на член (по крайней мере, мы должны так думать), а потом они падают на узкую кровать. Я всегда считал себя человеком хладнокровным, умеющим держать себя в руках, но это было нечто совершенно другое. Меня хватило всего минуты на две, и я начал было открывать рот, чтобы извиниться, но Сюзанна не желала останавливаться, она сказала мне, что делать, сама работая руками и ртом, при этом не переставая говорить, рассказывая мне о том, что она чувствует. Я еще никогда не слышал, чтобы девушка говорила о таких вещах; я не мог поверить своим ушам. Наверное, слово «ненасытная» тут не подходит. Не знаю, какое слово подходит, но мы занимались этим до тех пор, пока не свалились без сил, и если бы мы не заснули, то у кого-нибудь из нас точно пошла бы кровь из носа. И все это со смехом и хихиканьем. Помню, я подумал: «Все это слишком хорошо, тут обязательно должен быть какой-нибудь подвох, какое-нибудь наказание, которое незамедлительно последует».

Мы провели в кровати почти весь следующий день. Один раз я шатаясь сходил за едой и пивом, а когда наступил вечер, мы встали, как могли привели себя в порядок и крадучись пробрались в ванную комнату в конце коридора, где снова занялись этим в душе, под слабой струей воды. Мы вышли на улицу поздно, как истинные испанцы. Сюзанна знала клубы — все это было подпольно, адреса ей дали ее друзья-музыканты, — и там ребята играли «вживую». Никаких пластинок не было; рок-н-ролл был запрещен правительством, так что оставалось только ловить на коротких волнах радио американской армии, и ребята изобретали свои интерпретации, причудливое сочетание фламенко и Хендрикса [21] — невероятная музыка. А я захватил с собой альбом и рисовал как одержимый — портреты музыкантов и, разумеется, портреты Сюзанны, самозабвенно играющей на самодельной электрогитаре, — рисовал тушью, добавляя полутени с помощью слюны и вина, а потом выдирал листы и раздавал всем желающим, думая: «Ну вот, лучше не бывает, это и есть жизнь».

21

Хендрикс Джимми — выдающийся американский рок-музыкант и композитор, гитарист-виртуоз.

* * *

Когда Сюзанне пришло время возвращаться в Париж, я отправился с ней. Она сказала, что Мадрид всегда будет нашим, как в том кино, и вот теперь Париж тоже стал нашим. Должен сказать, я испытал огромное облегчение, оставив фашизм позади; мне уже начало надоедать постоянное ощущение того, что за каждым твоим шагом наблюдают. Национальные гвардейцы в блестящих шляпах смотрели на нас так, словно мы собирались устроить государственный переворот.

Мы остановились у Сюзанны, на улице Сен-Жак, недалеко от школы вокального искусства, в комнате на третьем этаже в доме без лифта, с грязной ванной в конце коридора. Сюзанна по утрам брала уроки в школе вокального искусства, а не в консерватории; впрочем, быть может, я просто перепутал. La vie boheme, [22] левый берег Сены, студенческое братство, все в черном, все высокого мнения о себе, курят, пьют и ширяются как сумасшедшие. Пока Сюзанна была в школе, я ходил по музеям и картинным галереям. Париж в то время был мертвым в отношении живописи: один политический мусор и подражание нью-йоркской школе.

22

Богемная жизнь ( фр.).

Но я попал на одну выставку в Оранжери, там была представлена живопись Веймарской республики: Дикс, Грош [23] и другие, о ком я никогда не слышал, такие как Кристиан Шад [24] и Карл Хуббух. Несколько потрясающих работ, этот стиль назывался Neue Sachlichkeit, «новая вещественность». Эти ребята оказались на руинах поверженной Германии после Первой мировой войны, и повсюду царил абстрактный модернизм — Пикассо, Брак, [25] да и футуризм уже заявлял о себе, а эти ребята попытались спасти живопись как отображение действительности, и им это удалось, особенно Шаду: техника как у Кранаха, [26] поразительная глубина и структура и потрясающее проникновение. Эй, ублюдки, посмотрите на мир, который вы создали, вот как он выглядит. Помнится, я подумал: «А мы сейчас сможем сделать это? И сможет ли кто-нибудь это увидеть?» Вероятно, нет, а ведь мир не слишком-то изменился, разве что мы упрятали тех, кто был ранен на войне, за стены госпиталей, чтобы не нужно было на них смотреть, и богачи теперь не толстые, а худые. Но если повторить то же самое сейчас, всё скупит богатый сброд: «О, у вас есть Уилмот, очень мило, конечно, это не де Коонинг, но все равно неплохое вложение денег». Сейчас все слепы, если только речь не идет о том, чтобы посмотреть телевизор.

23

Дикс Отто (1891–1969) — немецкий художник и график. Грош Джордж (наст, имя Георг Гросс, 1893–1959) — немецкий художник и график, один из основателей берлинской группы «Дада».

24

Шад Кристиан (1894–1982) — немецкий художник и график.

25

Брак Жорж (1882–1963) — французский художник и график, вместе с Пикассо являлся создателем кубизма.

26

Кранах Лукас Старший (1472–1553) — немецкий живописец и график эпохи Возрождения.

Я намеревался провести в Европе по крайней мере год, однако вернулся домой той же осенью и застал там весьма любопытные перемены. Маму отправили в клинику, у нее обострился диабет и начали сказываться последствия очередного инсульта. Наверное, это было к лучшему, поскольку у нее стали чернеть и отваливаться куски тела, а никому не хочется иметь такое у себя дома. Пришлось снять дверь в ее комнату и косяк тоже, но все равно маму выносили через балкон в сад. Молю бога о том, чтобы у нее к тому времени не осталось никаких мозгов. Мама очень любила этот сад.