Фамильная честь Вустеров
Шрифт:
– Это совершеннейшая чепуха, – отмахнулась от меня Стиффи. – Любимый, ты был изумителен.
Я пожал плечами.
– Что вы скажете по этому поводу, Дживс?
– Думаю, мне не стоит высказывать свое мнение, сэр.
– Правильно, не стоит, – подхватила Стиффи. – И вам, Берти Вустер, не стоит, никого ваше мнение не интересует. И вообще, что вы о себе воображаете? – Она все больше распалялась. – Никто вас не звал, а вы заявились в спальню к девушке и поучаете, как можно похищать каски, а как нельзя. Вы сами не скажешь, чтоб проявили чудеса ловкости в этом искусстве, иначе бы вас не арестовали
– Я вовсе не пресмыкался перед старым бандитом, – возмутился я. – Я держался спокойно и с большим достоинством, как вождь краснокожих на костре. Что до моей надежды отделаться штрафом...
Стиффи не желала ничего слушать.
– Я просто хотел сказать, что приговор ошарашил меня. Я был убежден, что довольно простого замечания. Но все это к делу не относится, важно другое: Пинкер в эпизоде с полицейским действовал вопреки правилам. Это так же безнравственно, как стрелять в сидящую птицу. И я не могу изменить своего мнения.
– Я тоже не могу изменить своего мнения, что вам нечего делать в моей спальне. Зачем вы здесь торчите?
– Да, я тоже удивился, – сказал Пинкер, впервые затронув эту тему. Конечно, я понимал, что у него есть все основания недоумевать, почему он застал такое сборище в спальне, где обитает одна только его возлюбленная. Я сурово посмотрел на нее.
– Вы отлично знаете, почему я здесь. Я вам объяснил. Я пришел сюда, чтобы...
– Ах да, конечно. Дорогой, Берти пришел ко мне за книгой. Но боюсь... – тут она вонзила в мои глаза холодный зловещий взгляд, – боюсь, я пока не могу дать ему ее. Я еще сама не дочитала. Кстати, дорогой, – продолжала она, не выпуская из меня цепкого хищного взгляда, – Берти сказал, что будет счастлив помочь нам в нашем плане с серебряной коровой.
– Дружище, неужели ты согласен? – радостно встрепенулся Пинкер.
– Конечно, согласен, – сказала Стиффи. – Он только сейчас говорил мне, какое удовольствие это ему доставит.
– Ты не против, если я расквашу тебе нос?
– Конечно, он не против.
– Понимаешь, я должен быть в крови. Кровь – это главное.
– Ну конечно же, конечно, – нетерпеливо вступила Стиффи. Казалось, она торопится завершить сцену. – Он все понимает.
– Берти, а когда ты сочтешь возможным провести операцию?
– Он сочтет возможным провести ее сегодня, – ответила за меня Стиффи. – Нет никакого смысла откладывать. Жди ровно в полночь на веранде, мой любимый. К тому времени все уже будут спать. Берти, вам удобно в полночь? Да, Берти говорит, что это идеальное время. А теперь, ненаглядный, тебе пора. Если кто-нибудь случайно зайдет и увидит тебя здесь, он может удивиться. Спокойной ночи, любимый.
– Спокойной ночи, любимая.
– Спокойной тебе ночи, любимый.
– И тебе спокойной ночи, любимая.
– Подожди! – крикнул я, оборвав их тошнотворные нежности и пытаясь в последний раз воззвать к чести и благородству Гарольда.
– Не может он ждать, он спешит. Помни же, ангел мой. На веранде, в полной боевой готовности, в двенадцать ноль ноль. Спокойной ночи, любимый.
– Спокойной ночи, любимая.
– Спокойной ночи, мой ненаглядный.
–
Они отошли к балкону, омерзительное воркованье не так сильно било в уши, и тут я обратил к Дживсу свое суровое, непреклонное лицо.
– Тьфу!
– Простите, сэр?
– Я сказал "тьфу", Дживс. Я человек достаточно широких взглядов, но я потрясен, потрясен до глубины души. Поведение Стиффи отвратительно, но не в нем суть. Она женщина, и всем давно известно, что женщины не способны отличить добро от зла. Но чтобы на такое пошел Гарольд Пинкер, носитель духовного сана, человек, застегивающий свой воротничок сзади на шее! Это ужасает меня. Он знает, что блокнот у нее. Знает, что она держит меня на крючке. Но разве он потребовал, чтобы она вернула его мне? И не подумал. Он с нескрываемой радостью идет на грязное дело. Что ждет с таким пастырем прихожан Тотли, которые жаждут идти по прямой и ровной стезе добродетели? Какой пример подает он младенцам, посещающим воскресную школу, о которых он говорил? Если они несколько лет посидят возле Гарольда Пинкера и проникнутся его по меньшей мере странными идеями касательно нравственности и чести, все до единого кончат жизнь в тюрьме, осужденные за шантаж.
Я умолк, глубоко взволнованный. Я даже тяжело дышал.
– По-моему, вы несправедливы к джентльмену, сэр.
– М-м?
– Я убежден, у него сложилось впечатление, будто вы согласились принять участие в их плане исключительно по доброте душевной, вам просто хочется помочь старому другу.
– Думаете, она не рассказала ему о блокноте?
– Уверен, сэр. Я понял это по поведению барышни.
– Я не заметил в ее поведении ничего особенного.
– Когда вы пытались завести разговор о блокноте, сэр, она смутилась. Боялась, что мистер Пинкер начнет расспрашивать и, узнав правду, заставит ее вернуть блокнот законному владельцу.
– Черт возьми, Дживс, а ведь вы правы.
Я стал вспоминать во всех подробностях разыгравшуюся здесь сцену – да, конечно, он совершенно прав. Стиффи в равной мере свойственны непрошибаемое упрямство мула и insouciance [19] рыбы, обложенной кусками льда, но когда я хотел объяснить Пинкеру, почему оказался в ее спальне, она явно забеспокоилась. И очень нервничала, выпроваживая его, – между прочим, она была похожа на крошечного вышибалу, выводящего из кабака очень крупного посетителя.
19
Здесь: безразличие (фр.)
– Дживс, вы гений, – с чувством сказал я.
Со стороны балкона раздался приглушенный треск. Через минуту вернулась Стиффи.
– Гарольд свалился с лестницы, – объяснила она, заливаясь веселым смехом. – Ну, Берти, всем все ясно, весь план действий? Итак, сегодня в полночь!
Я достал сигареты и закурил.
– Постойте, куда такая спешка, – произнес я. – Уж очень вы распрыгались, барышня.
Мой спокойный властный тон обескуражил ее. Она заморгала, вопросительно глядя на меня, а я, глубоко затянувшись, с беспечным видом медленно выпустил дым через ноздри.