Фанфан и Дюбарри
Шрифт:
Тот зашагал перед ними по лестнице, на втором этаже открыл дверь и зажег от своего фонаря несколько свечей. Потом записал, откуда они приехали, и фамилии: мсье и мадам Эллис, и, пожелав доброй ночи, ушел.
— Почему ты сказал "мсье и мадам"? — спросила Цинтия, уже раздевшись и дрожа от холода.
— Да так, само собой получилось. Фанфан-Тюльпан — слишком известное имя, кто знает, что может случиться. А так мы спокойно останемся здесь до тех пор, пока герцог Шартрский не возьмет нас под свое крыло.
Цинтия зашла за ширму,
— Ты же не собираешься спать на коврике! — воскликнула при виде Фанфана, свернувшегося клубочком на полу. — И ещё в мокрых штанах! Разденься!
— О! О! — тут же воскликнула, когда, громко зевая от отчаянного желания спать, он её послушался. — Так это твой стволик так вырос оттого, что его поливал дождь? — И тут же, что-то вспомнив, совсем развеселилась: Так значит, Ришелье только третий, а герцог Шартрский — второй, ей Богу!
— Что-что? — переспросил осоловевший Фанфан, удивленно взиравший на свой оживший член, словно тот принадлежал кому-то другому и его бравурное поведение было необъяснимой игрой природы.
— Да ничего, ложись! — и она со смехом скользнула под покрывало. Бр-р! Ну и холод! Посреди лета! Гнусный город, скорее бы обратно в Марсель!
Но шестикратно осчастливленная, засыпала она довольная.
"— Ну у малыша и способности! После стольких месяцев воздержания такие запасы энергии! Такой бы сумел обрушить и стены Иерихона! Но почему все время звал меня Летицией? Интересно…"
Цинтия стала настолько обожать Тюльпана, что проснувшись заключила его в объятия, шепча:
— Ты мой мальчик, мой сладкий, мой малыш!
А её малыш продолжал почивать.
Бедняга Фанфан! Всего на пару часов он наконец забыл свою незабываемую Летицию — хотя и не совсем, поскольку продолжал произносить её имя.
Теперь у Цинтии были все основания для довольства собой: через три дня она Фанфана отведет к герцогу, а уже завтра все бумаги попадут к барону де Фокруа, шефу английского шпионажа во Франции.
Она не знала, что тем временем кое-что произошло, и результаты могли не только превратить благополучные перспективы Фанфана в трагические, но и саму Цинтию подвергнуть смертельной опасности…
2
Через два дня после возвращения в Париж герцог Шартрский отправился к мадам Бриссо, которую мы уже знаем. Ведь он обещал себе, что выяснит эту загадочную — или слишком даже ясную? — историю с татуировками "детей по крови герцога Луи".
К Бриссо добрался он за полночь, но до того, чтобы привести
Герцог Шартрский отнюдь не был фанфароном, но умел пользоваться своим положением, своими преимуществами, своей властью, если считал это необходимым — и сейчас он так считал!
В ожидании его прихода мадам Бриссо пережила неприятные минуты. А он сразу перешел к делу, атаковал её решительно и хладнокровно, что, как известно, ошеломляет и ведет к успеху. Добавим к тому же, что он минут десять расхаживал взад-вперед вокруг несчастной мадам, которая с каждой минутой старела на глазах, при этом так топая сапогами, что Бриссо уже заранее чувствовала себя виновной.
— Так вот! — внезапно произнес он с тем величием, какое обретается особым положением в обществе, огромным богатством, оправданным желанием знать правду и — историк должен это признать — помимо всего прочего, гордым сознанием, что он — носитель самого большого члена в королевстве (тут он ошибался, первым был Тюльпан!).
— Так вот! Отец мой герцог Луи действительно велел всем детям своей крови сделать татуировки на стопе? Мне говорили, что слышали об этом от тебя!
— От меня? Но, монсеньор, я не понимаю, о чем вы.
— Правда? (Герцог заметил, что она поражена).
— Кто, Бога ради, мог сказать такую ложь? (Голос её звучал фальшиво).
— Это неважно! От кого ты это слышала?
— Ни от кого, монсеньор! Я ничего об этом не знаю!
— Если не знаешь, то как могла разносить такие сплетни?
— Я ничего…
— Сказала Цинтии Эллис! Именно здесь! Два года назад!
— Это неправда!
— Ладно, — герцог, казалось, оставил её в покое. Бриссо была перепугана до смерти, но готова защищаться до последнего вздоха. Герцог вышел в вестибюль, откуда вернулся с большим позолоченным распятием, которое украшало вход в этот дом греха.
— Клянись, что это неправда! Клянись Христом! Клянись Божьей Матерью! — орал он, сунув распятие под нос.
— Монсеньор! — смятенно воскликнула она, поскольку всю жизнь больше всего боялась попасть в ад — и герцог это знал.
— Так что?
— Я вам клянусь!
— На колени перед Христом! (Она упала на колени). — А теперь повторяй за мной: Клянусь Христом и Божьей Матерью святой Марией…
— Я не могу, монсеньор! — она застонала и расплакалась. — Ах, не требуйте от меня клятвы! Я попаду в ад! Та жизнь, что я веду, все те грехи, которые я поощряла у других и так уже ведут меня туда! Если я стану клятвопреступницей, утрачу всякую надежду…
Стало тихо. Герцог Шартрский, сев на табурет, положил большое распятие на колени.