Фанни Каплан. Страстная интриганка серебряного века
Шрифт:
Она пробудилась от привычной мысли: «я слепая!» Улетали стремительно обрывки сновидений, она привстала на кровати, открыла глаза: непроглядная темнота, мрак. Упала ничком на постель, уткнулась лицом в подушку, замычала как от боли. Вернулось с прежней силой оставившее ее на время ночного забытья чувство безысходности, непереносимой тоски. Сидела в оцепенении на краю кровати, уставившись в пространство. Не хотелось вставать, что-либо делать, с кем-то общаться.
В тот страшный день, когда ее вели ослепшую по коридору, она вырвалась из рук окружающих, стала биться головой об стену — ее оттащили, повели в камеру, прикладывали
— Это я, Фанечка, — узнала голос Беневской.
Ее не оставляли одну ни днем ни ночью. В ожидании пока будут получены нужные бумаги и ее увезут в Зерентуйскую больницу для ссыльнокаторжан, установили круглосуточное дежурство. Оставались в камере-одиночке для больных в околотке по очереди: Маруся, Вера, Анна Пигит, Александра Адольфовна, Ривка. Кормили насильно — она отталкивала поднесенную ложку, плевалась, кричала: «Я не хочу есть, ясно! Я же вам сказала русским языком — не хочу!»
Выслушивали, успокаивали, гладили по голове, вновь совали ложку в рот. Пробовали разговорить, предлагали почитать что-либо вслух — она затыкала уши: отстаньте! не надо!
«Почему меня не оставят в покое? — думала с озлоблением. — Я же ясно сказала: жить не хочу, не буду. Найду способ, как уйти».
Выкрикнула однажды не выдержав:
— По какому праву вы меня мучаете? Тюремщицы!
Ответом было молчание, тишина.
Назло им всем пошла однажды одна к параше. Оттолкнула дежурившую в тот день Беневскую, опрокинула горшок, залила мочой пол. Лежала съежившись на кровати, слышала, как ползала, шурша мокрой тряпкой по половицам, Маруся. Представила ее неожиданно на коленях. Изуродованную, с культей вместо кисти, напоминавшей кухонную скалку. Стало невмоготу, зарыдала в полный голос. Почувствовала: Маруся садится рядом на краешек койки. Плакали обе — горестно, подвывая, сидели после этого молча взявшись за руки.
Что-то оттаяло в душе после того случая. Лучик невидимый рядом пробежал. Впервые за последнее время после того, как умылась под присмотром Александры Адольфовны, взяла в руки гребень, провела по отросшим волосам. Вспомнила неожиданно, как причесывала их с Леей перед выходом в гости мамэле, как закручивала туго косы, как ловко это у нее получалось. Представила на миг: где-то далеко-далеко, в незнакомом городе, мамэле разливает чай за утренним столом. Кипит самовар, Лея («сколько ей уже лет?») тянет руку к вазочке с колотым сахаром, отец с газетой на коленях косит на нее глаз, пушистый котенок свернулся клубочком на диване, мурлычет во сне… Видение было мучительно зримым, хотелось протянуть руки, пощупать перед собой пространство, изумиться чуду…
Водя пальцами по стенке, она прошла к столу, опустилась на скамеечку.
— Ну, вот и замечательно, сейчас поедим…
Александра Адольфовна шумела рядом посудой. Пахло перловкой, кипяченым молоком («кажется, подгорело немного»).
— Открыли ротик… Та-ак…
Она съела из рук Измайлович несколько ложек утренней баланды, запила кружкой молока, полагавшегося по тюремному уставу больным. Пошарила машинально по скатерке, нащупала хлебные крошки, собрала в горку.
Со стороны окна тянуло табачным запахом («Александра Адольфовна закурила»). Она повернула туда голову, попросила:
— Папиросой
— Минуту, — откликнулся голос.
Скамеечка пошатнулась под тяжестью человеческого тела.
— Я сама зажгу… Держите!
В пальцы ей вложили бумажным концом папиросу.
— Не обожгитесь…
Она потянула боязливо из мундштука — поперхнулась, закашлялась…
Хлопнула за спиной дверь.
— Э-э-э-э, — знакомый голос. — Не порядок, гражданки ссыльнокаторжные!
Ротный фельдшер Василий Никифорович, кто же еще? Обслуживает за неимением врача больных мальцевитянок. Неуч, каких свет не видывал. Инфлюэнцу, гулявшую по тюрьме, болезнью не считает, говорит, что она от игнорирования учеными барышнями чеснока. Лиду Орестову, страдавшую ревматизмом, едва не отправил на тот свет лошадиными дозами салицилки, от которых та впадала в обморочное состояние. Месяц назад выдергивал больной зуб у Александры Адольфовны, серьезно повредил десну — дело едва не обернулось серьезным воспалением.
Замучил ее ежедневными посещениями. Ведет к окну, тянет веки. Дышит гнилостным запахом изо рта, справляется: «Видать?»…«Нет?» Бормочет с ноткой озабоченности: «Тэкс… Понятно»…
— На воздух, на воздух! — звучит в камере его хрипловатый, с бодряческими нотками голос. — Ссыльнокаторжная Измайлович, примочки уксусные на ночь сделайте больной. Как я показывал. Не забыли?..
— Не забыла. Пойдемте, Фанюша.
Ее берут за руку, ведут к двери. Они идут с Александрой Адольфовной по коридору. Пахнет свежевымытым полом, влажной мешковиной: уголовницы, судя по всему, только что закончили уборку.
Заскрипела отворяемая дверь, пахнуло ветерком.
— Порожек, Фаня! Так, хорошо… Ступенька… Вторая… Спустились… Помните место со скамьей? Попробуйте дойти сами… Вдоль стены, по тропинке… правильно. Немного правей!.. Теперь прямо…
Вытянув перед собой руки, она ступает опасливо по земле. Ощущает подошвами каждую выемку, бугорок, камешек на пути.
— Умница…
Коленка наткнулась на край деревянной скамьи.
Она проводит пальцами по шершавой спинке, присаживается.
Волосы шевелит ветерок Запах сухой полыни, нагретых солнцем трав. Стрекочат неподалеку кузнечики — громогласно, возбужденно.
— Едет вроде кто-то, — оборачивается она к Александре Адольфовне. — По дороге. — Показала рукой: — Вон там.
— Да, телега, — изумляется та. — Неужели слышно?
— Да, слышно хорошо. Колеса скрипят. О камни.
— Ну и ну! А я не слышу. Она знаете где? За «Вечным покоем». В начале подъема, еле видать.
Мимо простучали шаги — она повернула голову. Запах смазанных сапог, резкий перегар табака.
— Дышите воздухом? — голос фельдшера. — Похвально, похвально!
— Василий Никифорович, — окликает его Измайлович. — Как, по-вашему, курить вредно?
— Вредно, — звучит ответ. — Но приятно.
Она не удержалась — прыснула неожиданно в кулак…
«Начальнику Мальцевской тюрьмы.
Октября 23 дня 1907 г., № 8600.
Ввиду рапорта врача каторги Рогалева от 18 сего октября за № 449 предлагаю Вашему Высокоблагородию ссыльнокаторжную вверенной Вам тюрьмы Каплан поместить на излечение в Зерентуйский тюремный лазарет, отправив ее в лазарет со строгим конвоем и надежными людьми.