Фантастес. Волшебная повесть для мужчин и женщин.
Шрифт:
Обнаружил я эту странность совершенно смехотворным образом. У хозяев дома, где я остановился, была прехорошенькая и очень милая дочка, которая разговаривала со мной куда приветливее всех остальных. В то время тень как раз немного угомонилась и вела себя не так бесцеремонно, как обычно, и дух мой так воспрял от этой неожиданной передышки, что, несмотря на все печали, мне стало легко и даже радостно. Должно быть, хозяйская дочка прекрасно знала, какими мне видятся обитатели её родной деревни, и решила немного позабавиться. Однажды вечером она так задорно и кокетливо подшучивала надо мной, что я, разгорячившись, попробовал её поцеловать. Но она была надёжно защищена от подобных посягательств. Внезапно её личико перекосилось в мерзкую, отвратительную рожу, а хорошенькие губки растянулись в жуткую щель, которой
Вскоре я понял, что то же самое происходит и с другими жителями деревни, и потому, пока я остаюсь в их обществе, мне придётся держаться с каждым из них на безопасном расстоянии. Пока я неукоснительно придерживался этого правила, всё шло довольно гладко. Не знаю, каким видели меня они, если я невольно подходил к ним ближе, чем следовало; но, по–моему, этот странный закон действовал и в ту, и в другую сторону. Мне так и не удалось выяснить, один ли я обладал этой странной особенностью, или здешние обитатели видели друг друга такими и до моего появления.
Глава 10
Из райских кущ потоки рек текут
И изгнанных в юдоль скорбей влекут,
Но лишь одна дрожащая струя
С земли ведёт в блаженные края.
Я провёл в той деревне почти неделю. Когда я вновь отправился в путь, вокруг меня потянулись безлюдные места, сплошь покрытые сухим песком и посверкивающими камнями. Жили здесь по большей части маленькие уродливые гоблины. При встрече они неизменно начинали дразнить меня и, дурашливо кланяясь в притворном смирении, протягивали мне целые пригоршни золота и драгоценностей, всё время строя мне рожи и кривляясь, словно я был душевнобольным, а они снисходительно потакали моим прихотям. Но стоило любому из них заметить волочившуюся за мной тень, как на его мордочке сразу же появлялось кислое выражение жалости и презрения. Бросив золото на землю и перестав гримасничать, он неловко отступал, словно уличённый в какой–то жестокости, и делал знак своим товарищам, чтобы те тоже перестали насмехаться и дали мне пройти. Мне не очень–то хотелось к ним присматриваться, ибо теперь тень не только следовала за мной сзади, но и лежала у меня на сердце.
Я вяло и почти безнадёжно шёл вперёд, пока однажды не набрёл на прохладную струйку, пробивающуюся из–под нагретого солнцем валуна и убегающую куда–то в южном направлении. Вода чудесным образом оживила меня, и во мне встрепенулась нежность к весёлому ручейку. Он родился в пустыне, но как будто сказал сам себе: «Я всё равно буду сверкать и петь, и омывать свои берега, пока моя пустыня не превратится в райский сад». Решив пойти вдоль русла и посмотреть, во что выльются его намерения, я зашагал по каменистой почве, раскалённой от жары.
И действительно через какое–то время я увидел на берегах первые зелёные травинки, а кое–где даже низкорослые кустики. Иногда ручеёк вообще исчезал под землёй, но я продолжал идти, стараясь придерживаться его невидимого русла, и вскоре до меня снова доносилась его песенка, иногда довольно далеко в стороне, среди незнакомых камней, над которыми он выстроил новый каскад переливчатых мелодий. Зелени на берегах становилось всё больше, к первому ручейку всё чаще присоединялись другие, и наконец, дивным летним вечером, после многодневного путешествия, я присел отдохнуть возле широкой реки под раскидистым каштаном, ронявшим на землю молочно–белые и нежно–алые лепестки. Сердце моё захлестнула волна безудержной радости, невольно перелившаяся в глаза. Сквозь слёзы всё вокруг показалось мне поразительно, необыкновенно прелестным; мне почудилось, что я только сейчас впервые по–настоящему вступаю в Волшебную страну, и чья–то заботливая рука вот–вот коснётся моей щеки, а чьи–то добрые слова согреют душу. Повсюду цвели розы, дикие розы. Их было так много, что воздух не только наполнился их тонким ароматом, но и сам словно порозовел.
Смешавшись с благоуханием, цвет парил над землёй, взбирался всё выше и растекался всё дальше, пока вся западная сторона горизонта не вспыхнула и не загорелась пламенно–розовым фимиамом, а сердце моё не ослабело от радостного желания. Ах, если бы мне увидеть
Неслышно подкрались сумерки и убаюкали меня. Я спал, как не спал уже много месяцев, и проснулся, когда утро уже подбиралось к полудню. Тело и душа мои ожили; я словно поднялся из объятий смерти, вбирающей в себя печаль прежней жизни и умирающей с приходом нового утра. Я снова шёл вдоль потока, то карабкаясь на крутые скалистые утёсы, то бредя по пояс в высокой траве и полевых цветах; то шагая по широкому лугу, то углубляясь в лес, подступающий к самой кромке воды. Наконец в укромной бухточке, тенистой от тяжко нависшей листвы, где воды были тихими и глубокими, как душа, в которой бурные вихри страданий выдолбили неимоверную бездну и, успокоившись, наполнили её недвижной, неизмеримой скорбью, я увидел небольшую лодку. Речная гладь была такой спокойной, что нужды в привязи не было. Лодка лежала на воде так, как будто кто–то только что вышел из неё на берег и вот–вот должен был вернуться. Но вокруг не было и следа чужого присутствия, густые кусты выглядели нетронутыми, и поскольку я был в Волшебной стране, где каждый поступает как ему заблагорассудится, я пробрался к самому краю воды, ступил в лодку, оттолкнулся от берега и, выплыв на середину потока, улёгся на дно лодки и предался на волю течения.
Я забылся, утонув в бесконечном и непрерывном потоке неба, и приходил в себя лишь тогда, когда на очередном повороте лодка приближалась к берегу, и надо мной молчаливо склонялись могучие ветви деревьев, тут же уплывая в прошлое, осенив меня своей листвою единственный и последний раз.
Я заснул в своей речной люльке, где матушка–Природа качала своё уставшее дитя. Солнце тем временем и не думало спать, но продолжало шествовать по небосводу. Когда я проснулся, оно дремало, спустившись в волны. Я продолжал своё безмолвное путешествие под круглой серебристой луной, а ещё одна бледная луна глядела вверх с самого дна огромной синей пещеры, простиравшейся внизу в бездонном молчании.
Почему отражения всегда прекраснее того, что мы называем реальностью? Не так величественны, не так сильны, но неизменно прекрасны — как дивная ладья, скользящая по мерцающему морю под ещё более дивным парусом, колеблющимся, дрожащим и беспокойным. Даже волны океана, отражающего в себе весь мир, сами отражаясь в зеркале, обретают какую–то необыкновенную прелесть, которая исчезает, стоит нам взглянуть прямо на них. Поистине, нет ни одного зеркала, которое не таило бы в себе волшебную силу. Как только я поворачиваюсь к зеркалу, самая обычная комната превращается в сказочную. Почему, непонятно; но как бы то ни было, мы можем быть уверены в одном: чувство это — не обман и не иллюзия, ведь ни в природе, ни в простых, безыскусственных движениях души обмана не бывает. Тут непременно должна быть какая–то истина, даже если мы не способны полностью постичь её. Ведь прекрасны даже воспоминания о былых страданиях; а былые радости, хотя мы и видим их лишь сквозь серые тучи скорби, очаровательны, как сама Волшебная страна… Но я нечаянно забрёл вглубь волшебной страны человеческой души, а ведь пока я всего лишь плыву к волшебному дворцу Страны фей! Это всё луна; ведь что она такое, как не пленительное воспоминание об ушедшем на покой солнце, как не радостный день, отразившийся в неясном зеркале задумчивой ночи? Это она захватила моё воображение, заставив меня позабыть обо всём на свете.
Я приподнялся и сел. Вокруг меня вздымались гигантские лесные деревья, и могучая река серебряной змеёй вилась и петляла между ними. Мелкие волны, качающиеся вокруг лодки, вздымались и падали с плеском расплавленного серебра, разбивая лунный лик на тысячу осколков, которые снова сливались воедино, как дрожащие волны смеха растворяются в спокойном сиянии радости.
Спящий лес, могучий и неразличимый в темноте, вода, текущая как бы во сне, и чародейка–луна, своим бледным прикосновением погрузившая мир в заколдованный сон, — всё это проникло в самую глубину моей души, и мне почудилось, что я умер, забывшись сном, и уже никогда больше не проснусь.