Фантастес. Волшебная повесть для мужчин и женщин.
Шрифт:
Но хотя я и говорю о солнце и тумане, о море и его берегах, во многом тот далёкий мир сильно разнится с Землёй, где живут люди. Например, в воде там никогда не увидишь своего отражения. Непривычному глазу ровная поверхность нерастревоженной воды может показаться листом тёмного, гладкого металла, хотя у нас даже в стали можно разглядеть кое–какие окружающие предметы, а там от воды не отражается ничего кроме света, падающего прямо на неё.
Понятно, что из–за этого тамошние пейзажи выглядят совсем иначе. В безветренные вечера ни один стройный корабль не бросает своего длинного, колеблющегося отражения к ногам тех, кто дожидается его в гавани; ни одна девушка не любуется своей красотой у тихого лесного колодца. Только солнце и луна оставляют на воде свой сияющий отпечаток. Море там похоже на пучину смерти или воплощённую тень забвения, готовую поглотить любого, но никогда не раскрывающую своих секретов. Женщины всё равно плещутся в нём, как яркие морские птицы, а вот мужчины куда реже входят в его волны. Небо же, напротив, отражает всё, что находится внизу, как будто само сделано из земной воды. Конечно, в его вогнутой поверхности все линии и формы немного искривляются, но каких только удивительных фигур не увидишь
Однажды вечером в самом начале лета вместе со стайкой здешних обитателей я стоял на крутой скале, нависшей над морем. Они расспрашивали меня о моём мире и его обычаях, и между делом я обмолвился, что дети у нас рождаются не из земли, как это бывает у них. Меня тут же засыпали градом недоумённых вопросов; поначалу я пытался как–то от них отвертеться, но в конце концов мне пришлось (хотя говорить я старался как можно уклончивее и в самых общих чертах) рассказать им о том, как в нашем мире появляются дети. Почти все женщины сразу же, хоть и довольно смутно, сообразили, что я имею в виду. Некоторые из них мгновенно завернулись в своё пышное оперение, как они поступают всегда, когда хоть немного обижаются, и, оскорблённо выпрямившись, замолчали. Одна тут же распростёрла розовые крылья и ослепительной молнией нырнула с утёса в раскинувшееся под ним ущелье. У другой же девушки от моих слов ярко загорелись глаза, и, повернувшись, она медленно ушла прочь, влача за спиной полураскрытые пурпурно–белые крылья.
На следующее утро её нашли мёртвой возле засохшего дерева на голом холме, за много миль от морского берега. Там же, по обычаю, её и похоронили.
Перед смертью каждый из них, повинуясь какому–то внутреннему велению, ищет себе место, похожее на то, где родился, а отыскав его, ложится на землю, складывая на груди крылья или руки, словно готовясь ко сну, и тогда уже засыпает навеки.
Они чувствуют, что смерть близко, когда их внезапно охватывает мучительная жажда чего–то непонятного, неизвестного. Эта неясная тоска заставляет их искать уединения и медленно пожирает изнутри душу, покуда тело не гибнет от изнеможения. Такое же чувство охватывает юношу и девушку, если им случится поглубже заглянуть друг другу в глаза, но вместо того, чтобы остаться вместе и подойти друг к другу ещё ближе, они расходятся в разные стороны и в одиночку умирают от своей страсти. Почему–то мне кажется, что после этого они заново рождаются у нас на Земле. И если там, повзрослев, они находят друг друга, всё у них складывается удачно, а если нет, то им кажется, что они так и не обрели счастья. Правда, точно я тут сказать ничего не могу. Узнав, что у земных девушек нет крыльев, но есть руки, здешние женщины изумлённо переглянулись и заметили, что наши девушки, должно быть, выглядят очень смелыми, но чересчур мужеподобными, не зная, что их собственные крылья, какими бы прекрасными они ни были, — всего лишь неоформившиеся руки.
Видите, какую власть возымела надо мной эта книга? Даже сейчас, вспоминая её повествование, я пишу так, словно сам побывал на той далёкой планете, видел её устройство и обычаи и беседовал с её обитателями. Но мне и правда кажется, что так оно всё и было.
Дальше в книге рассказывалось о девушке, которая родилась в конце осени и жила во время длинной (а для неё совершенно бесконечной) зимы, но потом вдруг решилась пойти на поиски тех мест, где цветёт весна, — ведь на той планете, как и у нас, в разных полушариях попеременно владычествуют разные времена года. Повесть о ней начиналась так:
Долго–долго, по рощам гуляя одна, С неизбывной печалью смотрела она, Как с усталых деревьев один за другим Листья каплют на землю дождём золотым. И цветы, позабыв о былом щегольстве, Умирают бесславно в пожухлой траве, Будто в чём–то дурном провинились они, И беспечное солнце, что в летние дни Их любовно ласкало, смеясь и шутя, Как кормилица добрая тешит дитя, Рассердясь, утомилось, махнуло рукой И на юг поспешило привычной тропой. А они, от стыда опустив лепестки, Молчаливо иссохли от тщетной тоски. Только ветер унылый, предвестник скорбей Проносился, как Смерть, меж угасших стеблей И со стоном бессильным в осеннюю ночь Все игрушки былые отшвыривал прочь, Как ребёнок, лишившись пичуги своей, Опустелую клетку бросает в ручей. А дубы–исполины, строги и прямы, Поседев от дыханья грядущей Зимы, Непреклонно стояли, натужно кряхтя, Когда ветер сердитый, свирепо свистя, Мимо них пролетая в морозной пыли, Молодые деревья сгибал до земли. И заблудшие волны на сером песке Беспокойно метались в осенней тоске, Белой пеной ложились в прибрежную падь, Но, сдержаться не в силах, вздымались опять. И стремясь до реки добежать поскорей, Спотыкался о камни озябший ручей. Всю природу теперь осеняла печаль, И печальная дева в печальную даль Без конца устремляла невидящий взор, Пока листик последний на стылый бугор Не слетел, одиноко кружась среди тьмы, Возвещая приход королевы–Зимы. И заплакала дева над мёртвым листком, Как невеста над мёртвым своим женихом: Если горести чаша до края полна, Вмиг от капли единой прольётся она. Сколько тягостных дней молчаливо пройдёт, Пока первый подснежник в саду расцветёт. Сколько долгих ночей в свите пасмурных лет Тихо канет в безрадостный серый рассвет, Пока птицы в зелёном сплетеньи ветвей Вновь зальются весеннею песней своей. Ей приснятся поля и живые ручьи, На волнистой траве золотые лучи, И безмолвный родник, что все дни напролёт Тайну радости дивной своей бережёт, И река, что о счастье, ликуя, поёт И меж сосен задумчивых к морю течёт. Ей приснится роскошная, чудная ночь, Где от сладостных грёз удержаться невмочь, Где на хрупких цветах, как живой аромат, Капли света дневного хрустально блестят, И волшебница–ночь до рассветных лучей Их баюкает в люльке душистой своей. И затихнет душа, как агатовый свод, Где созвездий лучистых кружит хоровод. Но наутро опять из блаженного сна К вековечной печали вернётся она И увидит, от грёзы очнувшись своей, В стылом воздухе кружево голых ветвей.Наконец, истомившись от зимней тоски, она отправилась в южные края, чтобы на полпути повстречать весну, медленно шествующую на север. И вот однажды ветреным и пасмурным днём, после многих несчастий и разбитых надежд, после множества горьких и бесплодных слёз она наконец–то отыскала в голом лесу один–единственный подснежник, проклюнувшийся где–то между зимой и весной. Она свернулась возле него калачиком и умерла. И я почти не сомневаюсь, что вскоре после этого где–то на земле родилась крохотная девочка, прозрачно–бледная и тихая, как маленький подснежник.
Глава 13
Как торговый корабль оседает в волну,
Так и я погрузился в любви глубину.
Только выплыву я или кану на дно,
Мне, невольнику страсти, уже всё равно.
Я Любовь понять стремился,
Но не смог — напрасный труд!
Только, чувствую, решился,
А сомненья — тут как тут!
Я всё–таки попытаюсь пересказать одну историю, хотя — увы! — это всё равно, что пытаться воскресить целый лес из ломаных сучков и увядших листьев. Книга была такая, какой и полагается быть настоящей книге; хотя в чём таился её секрет, в словах или чём–то ещё, я не знаю. Мысли сверкали и отражались в душе с такой силой, что буквы и строки словно растворялись в небытии, уступая место самому главному. Я пересказываю эту историю, и мне неизменно чудится, что я перевожу её с богатого, выразительного языка, способного воплотить размышления самого тонкого, высокообразованного народа, на скудное, едва оформившееся мычание какого–нибудь дикого племени. Конечно же, читая её, я сам превратился в Козмо, и его жизнь стала моею; но в то же самое время я умудрялся оставаться и собой тоже, и все события были исполнены двойного смысла. Порой мне казалось, что передо мной самая что ни на есть обыкновенная, древняя как мир история, в которой два человека любят друг друга и страстно жаждут близости, но в конечном итоге всё равно видят друг друга гадательно, как бы сквозь тусклое стекло.
Как серебряные жилы, переплетаясь, пронизывают горную породу, как ручьи и заливы из беспокойного моря прокладывают себе путь по всей земле, как огни и волны вышних миров, опускаясь, безмолвно пропитывают земную атмосферу, так волшебство наполняет мир людей, и время от времени кто–нибудь из них внезапно замечает странную связь между несоединимыми, казалось бы, вещами и событиями.
Козмо фон Вершталь учился в Пражском университете. Происхождения он был благородного, но жил бедно и гордился той независимостью, которую даёт человеку бедность; ведь любой из нас готов гордиться чем угодно, если не может от этого избавиться. Сокурсники его любили, но близких друзей у него не было, и никто не навещал Козмо в его комнатке под самой крышей одного из самых высоких домов старого города. Пожалуй, потому он и общался со своими товарищами так ровно и приветливо, что душу ему грела мысль о вечере, когда он, как всегда, вернётся в своё скромное убежище, скрытое от посторонних глаз, и там никто не станет отвлекать его от книг и размышлений. А изучал он, кстати сказать, не только то, что преподавалось в университете, но и другие науки, далеко не столь известные и почтенные.
В потайном ящике его стола лежали книги Альберта Великого, Корнелия Агриппы и некоторые другие, куда менее знаменитые и куда более туманные. Правда, до сих пор он читал всё это из чистого любопытства и пока что не стремился найти своим познаниям практическое применение.
Жилище его состояло из единственной комнаты с низким потолком. Мебели здесь почти не было — лишь пара стульев, большущий комод из чёрного дерева и диванчик, на котором можно было грезить и во сне, и наяву. Однако по углам можно было заметить множество прелюбопытных вещей. В одном притулился скелет, бечёвкой привязанный к стене за шею, и одна из его костлявых рук покоилась на тяжёлой рукоятке огромной шпаги, стоявшей рядом. На полу валялось самое разнообразное оружие, а на голых стенах красовалось всего несколько довольно странных предметов, которые вряд ли можно было назвать украшениями: высохшая летучая мышь с распростёртыми крыльями, шкура дикобраза да чучело морской мыши. Но хотя Козмо с удовольствием ублажал свою фантазию подобными диковинками, его воображение уносилось в совсем иные дали.