Фантастические рассказы из журнала «Вокруг света»
Шрифт:
Забравшись в свое укрытие, я стал ждать. Вскоре послышалось отдаленное пение. Минут через десять донна Марчези повесила фонарь на гвоздь. Сегодня она выглядела необыкновенно красивой. В белом прозрачном платье, едва прикрывающем тело, с распущенными рыжими волосами, она могла навеки привлечь любого мужчину. Донна Марчези сознавала свою красоту, потому что, раздав по куску хлеба, она несколько изменила программу. Рассказала публике, как тщательно подобрала свой туалет, чтобы понравиться слушателям. Она описала свое платье, свои драгоценности. Говоря о своей красоте, она словно поворачивала нож в ране, напоминая им, что их единственная радость — слушать ее пение, аплодировать ей и, в конце концов, умереть.
Из всех мерзких деяний ее жизни эта маленькая речь перед слепыми была самым ужасным делом.
Потом она запела. Я внимательно наблюдал за ней
Певица ждала в тишине. Аплодисментов не было. В страшной ярости она выхватила из корзины свой хлыст.
— Собаки! Вы забыли свой урок?!
И тут она заметила, что двадцать человек приближаются и окружают ее. Они молчали, но их протянутые руки искали то, чего так неистово желали. Она била их хлыстом, но слепцы молчали. Отдаю ей должное: она не показала никакого страха. Она знала, что произойдет, не могла не знать, но не боялась. Ее единственным звуком было злобное рычание тигра, готового прыгнуть на добычу.
Один-единственный крик, и все. Освободившиеся узники молча схватили ее. Через минуту все упали. Масса из тел. И под этой массой агонизирующее животное, защищающееся зубами и ногтями.
Для меня это было слишком. Я сам все спланировал, я желал этого, но в данный момент не мог этого перенести. Обливаясь холодным потом, я выскочил за дверь, захлопнул ее за собой и повернул ключ в замке. Наверное, меня можно было принять за алкоголика, потому что я упал на пол и, задыхаясь, закричал:
— Виски! Дайте виски!
Через несколько минут я пришел в себя.
— Откройте дверь, — приказал я, — и выведите слепых!
Одного за другим слепцов провели в кухню и установили их личности. Некоторые были страшно исцарапаны, у одного была вырвана губа. Многие нервно рыдали, но я знал, хотя никто из них в этом не признался, что они счастливы.
Мы снова спустились вниз. На каменном полу лежало нечто неопределенное, красное и белое.
— Что это?! — воскликнул американский консул.
— Я думаю, что это донна Марчези, — ответил я. — С ней, видимо, произошел несчастный случай.
Джералд КЕРШ
ЧТО СЛУЧИЛОСЬ С КАПРАЛОМ КУКУ?
Эту, казалось бы, невероятную историю могут подтвердить несколько тысяч солдат и офицеров армии Соединенных Штатов, которые воевали в Европе во время второй мировой войны.
Сейчас я им напомню, как было дело.
Шестого июля тысяча девятьсот сорок пятого года из Гринока, в устье реки Клайд, отошел битком набитый пассажирами океанский лайнер "Куин Мэри" и взял курс на Нью-Йорк. На борту находилось четырнадцать тысяч военнослужащих, несколько женщин и собака, и уж наверняка никто из них не забыл этого путешествия. Пес был умный, ласковый — немецкая овчарка, которую спас от медленной и мучительной смерти где-то в Голландии молодой американский офицер. Мне рассказывали, что этот храбрый пес, измученный и умирающий от голода, пытался перескочить через колючую проволоку, но застрял и провисел так несколько дней, не в силах двинуться ни вперед, ни назад. Наконец его снял с проволоки молодой офицер, и они нежно полюбили друг друга. На военных кораблях запрещено держать собак. И все же офицер как-то ухитрился протащить своего любимца на "Куин Мэри". Говорили, что вся команда как один человек поклялась не возвращаться в США без пса, и тут начальству пришлось пойти на уступки. Пса этого помнят все, кто отплыл на "Куин Мэри" шестого июля тысяча девятьсот сорок пятого года. Он появился на судне в самом жалком виде, под густой торчащей шерстью у него прощупывались все кости. С полсотни сильных полуголодных мужчин выпрашивали или воровали для него кусочки мяса, и через три дня пес начал понемногу приходить в себя. Одиннадцатого июля, когда "Куин Мэри" пришвартовалась в нью-йоркском порту, он уже охотно кидался за резиновым мячом, в который играли офицеры на верхней палубе.
Я напоминаю об этом, чтобы все поверили: я тоже там был —
Но в радостной суматохе той незабываемой минуты, когда лайнер вошел в гавань Нью-Йорка, когда тысячи солдат обнимались, кричали, плакали и смеялись, я потерял капрала Куку. Чего только я не делал, чтобы разыскать этого удивительного человека! Но он бесследно исчез, как сквозь землю провалился.
Я убежден, что его запомнили сотни людей, которые несчетное количество раз видели его на борту "Куин Мэри" между шестым и одиннадцатым июля тысяча девятьсот сорок пятого года.
Это светловолосый коренастый солдат среднего роста, по очень крепкого сложения; он широк в кости и весит не менее ста девяноста фунтов. Глаза у него зеленовато-серые, слезящиеся, и он прихрамывает на правую ногу. Зубы на редкость крепкие, крупные, квадратные и слегка выдаются вперед, но заметить это нелегко, ибо улыбается он очень редко. Я знаю, люди, как правило, не слишком наблюдательны, но тот, кто хоть раз видел капрала Куку, не мог не заметить его шрамы. Самый страшный — на голове: он тянется от левой брови к правому уху. Когда я увидел его впервые, мне сразу же вспомнилось убийство, потрясшее меня много лет назад, когда я был полицейским репортером: убийца орудовал топором. Должно быть, редкостный здоровяк, подумал я, глядя на капрала, если он после такого удара выжил и преспокойно расхаживает по земле. Подбородок и шея у него изборождены отметинами, какие остаются после ожогов. У него не хватает половины правого уха, тыльная сторона правой руки точно иссечена ножом и вся покрыта глубокими, побелевшими от времени рубцами. Казалось, когда-то целая толпа сговорилась зарубить этого человека ножами, кинжалами и саблями, но усилия их остались тщетными. Все его шрамы явно давнего происхождения, а ведь он на вид совсем еще молод — лет тридцати пяти, не больше.
Капрал этот пробудил во мне острое любопытство. Неужели никто из вас так его и не вспомнил? Он бродил по кораблю, мрачный и нелюдимый, всегда с сигаретой, которую докуривал до самого конца и выплевывал, только когда она обжигала ему губы. Не от дыма ли у него слезятся глаза? Он бродил с унылым видом, поглощенный какими-то невеселыми мыслями, и всегда забивался в какой-нибудь темный угол или под лестницу. Я пробовал расспрашивать о нем на палубах, но ничего не добился — в ту пору все только и говорили, что об офицере, поразительно похожем на киноактера Спенсера Трейси. Но в конце концов я все узнал сам.
Спиртное тоже было под запретом на военных судах. Меня об этом предупредили заранее, и я позаботился тайком протащить на "Куин Мэри" несколько бутылок виски. В первый же день плавания я угостил одного пехотного капитана. Не успел я и глазом моргнуть, как у меня уже оказалось семнадцать новых друзей и все они меня просто обожали и каждый выпрашивай у меня автограф. Так что уже на второй день я выбросил за борт последнюю пустую бутылку и был счастлив, когда мне в свою очередь удалось напроситься на угощение. (К мистеру Чарлзу Беннету, голливудскому сценаристу, и он, если ему позволит скромность, тоже подтвердит, что я говорю чистую правду.) Он подарил мне бутылку из-под пива, полную доброго шотландского виски, и я немедленно спрятал ее под гимнастерку, чтобы никто из моих новоявленных друзей ничего не заметил. На третий день плавания поздно вечером я удалился в укромный уголок, где было достаточно светло и можно было читать. Я собирался еще раз прочитать кое-какие стихи Франсуа Вийона, время от времени прикладываясь к виски мистера Беннета. На палубах "Куин Мэри" было не так-то просто найти пустынное местечко, но я все же нашел. Мне хотелось еще раз прочитать "Балладу добрых советов…" ["Баллада добрых советов ведущим дурную жизнь"]; великий Вийон написал ее на воровском жаргоне средних веков, и понять ее не может даже самый образованный француз, который изучал арго тех времен. Я повторял вслух первые две строки, надеясь расслышать в них какой-нибудь новый смысл: