Фантастические тетради
Шрифт:
— Все! — рассердился Бароль. — Ты меня заболтал, как последний молельник. Не желаю ничего слышать. Девчонка не ссорится с богами — значит, в Новой Прике ей не место.
— Ты не так ее понял… То есть, она не это хотела сказать.
— Все! — повторил Бароль и нахмурил брови. — Спускайся вниз, поторопи их с разгрузкой и пусть поднимутся в писарню Махол, Хун, Фальк и Олли.
— А я? — застыл на пороге Саим.
— И ты, куда ж тебя девать…
То, что характер Бароля портился от сырости, замечали все. Даже в Босианских лесах то и дело пробегали слухи, что синеглазый монстр, засевший на горе, год от года звереет. По утрам вместо молитвы он богохульствует и чернословит; в дар богам посылает семена ядовитых кактусов, а на завтрак выпивает стакан крови задушенного младенца. «В этом создании, — сплетничали босиане, — скопилось столько яда,
Отдав распоряжение насчет обеда, Бароль еще раз был вынужден прослушать душевные излияния повара, которые на этот раз посвящались отвратительному качеству пищи, привезенной из низины, и Фальку, который больше упражнялся в хамстве, нежели в инженерном творчестве, и унижал поварское достоинство непристойными кличками, чем напрочь отбивал охоту готовить обед. Все это повар излагал медленно, но крайне сумбурно, стоя над котлом в кожаных перчатках, натянутых до локтей. Это могло свидетельствовать лишь об одном: он опять готовил яд, притом, судя по размерам посуды, на всех. Это зрелище Бароль стоически вынес и лично спустился в верблюжатню, чтобы убедиться, что смола, оплеванная поваром, на этот раз отменного сорта. Пару липких лепешек он захватил с собой на экспертизу, но до писарни не дошел, а прилип к подзорной трубе и долго всматривался в туман, стоящий над староприканской долиной.
Повар беспокоил его не первый год, можно сказать, все время их совместного обитания, а так как в вырубе он появился задолго до рождения Бароля — избавиться от него было делом нешуточным. Во-первых, злачные места в округе повар знал, как собственные кастрюли, и ему ничего не стоило, собрав войско озлобленных доходяг, двинуться войной на Фарианскую гору. Чего уж точно не хватало в вырубе, так это чесоточной заразы, и если в низине каждый чесался сам по себе, то повар без склок и пакостей жить не умел. Во-вторых, недели не проходило, чтобы он не собирал вокруг себя митинг, чтобы пожаловаться на жизнь вообще и на Бароля в частности. Бывало, расходился до хрипоты, а кожаные перчатки, в которых он работал с ядами, случалось, не высыхали месяцами. В-третьих, этот самый несчастный повар недурно работал; съедобно готовил из чего придется; катал папирус, а благодаря его искусству ядоварения все паразиты, от крупных грызунов до мелких клещей, если и заводились в вырубе, то моментально изживались. Однако главный ядовитый подвиг своего подданного Бароль запомнил надолго. Подвиг заключался в особо изощренном отравлении семи фарианских вельмож, в числе которых был отец Бароля. Особая изощренность заключалась в том, что они отравились синими плодами аристократического райского дерева, росшего на веранде отца, и никоим образом не вызывавшего подозрений в силу полубожественного происхождения, если б не одно обстоятельство. Незадолго до трагического события повар усердно поливал его корни зеленоватой водой и отвратительно улыбался, возвращаясь с пустым ведром на кухню. При этом кожаные перчатки были натянуты до самых ключиц.
Первое, что сделал Бароль, приняв титул отца, это лишил повара имени, тем самым лишив его покровительства фарианского бога. Имя за давностью лет никто и не помнил. Кажется, его звали Бощаран. От полного падения Бощарана спасло его уникальное ремесло, и, вместо того чтобы стать никем, он стал называться поваром. На «поваре» в последствии наросло несколько непристойных кличек, в которых без устали упражнялись Фальк и Саим, это отчего-то сильно возбуждало их творческое воображение и время от времени вознаграждалось синяками от поварешки. Наиболее удачная кличка принадлежала авторству Фалька, да и весь выруб затем тайком называл повара не иначе как Борщ. Честолюбие Борща было не просто унижено, а втоптано в грязь, однако его уникальному таланту ядовара это ничуть не вредило, если не сказать, напротив, шло на пользу.
— Ах, чтоб тебя ошпарило! — донеслось с поварской веранды. — Слушаться будешь только меня! — и Бароль с трудом удержался от удовольствия запустить камешек в откормленный затылок повара. — Вшивое отродье! — бесновался повар. — Не смей входить сюда в башмаках! Сегодня же прикажу держать тебя в верблюжатне!
— Бароль! — старался перекричать его Саим. — Он мыло не дает! Даже на веранду не впускает.
— Боги милосердные, — вздохнул Бароль, — как вы мне надоели.
— Скажи, чтоб не смел руки распускать! Она же все-таки женщина!..
В просторной писарне, среди рукописей, чернил и деревянных табличек, позволялось жить одному лишь старому Махолу. Дед Махол был единственным приличным писарем, последним чистопородным анголейцем, которого Бароль в юношеские годы с дракой, скандалом и непомерным выкупом выменял у самутийских купцов, торговавших корабельной снастью на восточном побережье. Махол был безрук, чуть слеповат, чуть глуховат, еще в те благословенные времена ему было порядка ста лет, но Бароль знал, что не прогадает. Так и вышло. Дед окреп, отъелся и мало того, что вспомнил о своем благородном происхождении, еще и взялся обучать письменной грамоте невежественных фариан. Да и сам писал не хуже прежнего, зажав кисточку во рту. Притом его слог был на удивление емким и лаконичным, в отличие от местных фарианских графоманов. Как-то на спор старик уложил в две строки сказку Саима, которую тот унаследовал от деда и на которую тонкой поэтической натуре фарианина, страдающей патологическим словесным недержанием, потребовался целый рулон папируса. А сказка была такова: «Когда-то альбиане жили в раю. Рай был плоским, и альбиане, расплодившись, стали бегать повсюду. Тогда боги, чтобы творения не путались у них под ногами, взяли плоский рай, слепили из него шарик и забросили в небо». С тех пор Бароль особо бережно стал относиться к анголейскому старику и к переписи текстов с черновика папируса на чистовик древесины никого другого не подпускал.
Едва Бароль успел поставить на середину стола свой металлический трофей, как в писарню ввалились запыхавшиеся Фальк и Рыжий Олли. Ни слова не говоря, они повисли над столом, не торопясь прикасаться к диковинному предмету.
— Что скажешь, инженер? — толкнул Бароль Фалька.
Фальк повторил взглядом траекторию снаряда от пробитого жалюзи до дыры в стене и, взяв его в руку, попытался подбросить, но снаряд чуть не упал ему на ногу и гулко грохнул о деревянный настил, — снаружи можно было подумать, что здесь по меньшей мере обвалился потолок.
— Я думаю, — начал Фальк, — если взять крепкую литую трубу из такого же металла высотой примерно как три Бароля, засыпать на дно порох и отойти подальше… — из Старой Прики оно сюда долетит.
— Ты видел в Старой Прике трубу высотой в три «бароля»? — усомнился Рыжий Олли. — Ты видел где-нибудь металл, который не сплющивается о камень?
В дверях писарни возник встревоженный Хун.
— Подойди, — пригласил его Бароль, — полюбуйся.
Хун отобрал у Фалька снаряд и, ни слова не спросив, облапал его блестящую поверхность, то принюхиваясь, то пробуя на зуб.
Фалька и Хуна Бароль пустил в выруб не так давно. Один из них был строителем, другой корабельщиком, вместе они строили суда не хуже самутийских, но как им это удавалось, не понимал никто, потому что основное количество времени и сил они тратили на ругань между собой. Из этой ругани следовало, что оба они ленивы, бездарны, безруки, косы на оба глаза и тупы по природе. Это отнюдь не соответствовало действительности, и Бароль, послушав их деловые переговоры, принял решение обоим завязать рты. Тут-то они начали понимать друг друга без слов, и работа, что грозила затянуться до потопа, пошла на удивление быстро. Оба инженера, по большому счету, были самоучками, их письменная грамота сильно отличалась от грамоты Махола, годилась только для чертежей. В выруб их привел злой рок, тот самый рок, затопивший долину Прики, где стало бессмысленным любое строительство. Сначала их наняли самутийцы строить дамбы на восточном побережье, но вскоре поняли, что дамба не спасет их материковые судоверфи, погрузились в свои быстроходные лодки и отчалили в неизвестном направлении. Двое неприкаянных инженеров бесцельно слонялись по побережью, потом безуспешно пытались обнаружить признаки цивилизации вдоль бывшего русла реки, разлившейся между Фарианскими землями и Косогорьем. Но, не обнаружив ни души, вернулись в Старую Прику, которая в те времена считалась самым многолюдным местом вселенной — на пять хибар с размоченным фундаментом и прогнившей крышей можно было встретить одного невменяемого поклонника вселенского апокалипсиса, который, указывая в сторону Фарианской горы, рассказывал о том, как ублюдочные потомки Андроля Великого довели небеса до слез.
— Это прилетело оттуда и стукнулось вон туда, — пришел к выводу Хун.
— Гениально! — восхитился Бароль. — Теперь так же конкретно объясни, откуда и каким образом оно вылетело.
— Это необъяснимо, — признался Хун и уважительно поставил снаряд в центре стола, — нереально. Уверен, объяснения этому быть не может.
Глава 2
Круглый поварской котел возвышался на треноге посреди обеденного стола, постанывал и поскрипывал, словно под крышкой томились все ночные привидения Босианского леса. Янца от испуга потеряла аппетит.