Фантастический альманах «Завтра». Выпуск четвертый

Бескин Михаил

— Я сама доберусь, ты иди.

Идти — это хорошо. Вопрос: куда идти? В парк на скамеечку или прямо к границе Метрополии? Легко сказать: срочно уезжай из города…

— Ты чего? — удивленно спросила На-та.

— А что?

— Показалось, шепчешь что-то.

— Да нет! Расставаться не хочется. Давай я все-таки тебя провожу. Прогуляюсь заодно. А ты в качестве компенсации напоишь меня чаем. Напоишь?

— Напою.

Поезда долго не было, но против ожидания он пришел полупустой. Двери захлопнулись, и по трансляции объявили: «Станцию „Площадь Независимости“ поезд

проследует без остановки». Народ в вагоне угрюмо молчал.

— Молодец, что меня тогда задержал, — сказала На-та.

— Когда? — машинально откликнулся я, думая о другом.

— У подъезда. Это со мной бывает.

— Что бывает?

— Ну… Я ведь летаю.

— В смысле — как?

— Обыкновенно. Взлетаю и лечу.

— Горний дух и это… шестикрылый серафим.

— Горний дух, пожалуй. Только я и в самом деле летаю. Это помимо меня происходит, я уже в воздухе себя осознаю. Представляешь, сидят ребята и вдруг открывается окно, спадают тряпки и на подоконнике появляюсь я. Атас, мальчики, метрополийцы идут! Ой! — Она хлопнула себя по колену. — Жилет Аинькин! Тяжелый, между прочим. Как он его все время таскает?!

— Завтра отдашь.

— А сегодня он как же?

— Обойдется как-нибудь. Не возвращаться же.

— Тебе Аиньку жалко не было?

Что мне Аинька, какое мне дело до Аиньки?!

— Было, — ответил я. — Давно это у тебя с полетами?

— С рождения. Ты не беспокойся, я нормальная. Я вообще по всем параметрам нормальная. Я настолько нормальная, что очень рада напоить тебя чаем. У меня мама уехала.

Ого, ничего себе заявочка! Ай да летучая кузина Орлеанской девушки!

— В санаторий? — спросил я, а в голове завертелось: вот тебе и стол, и дом, — из басни это какой-то, что ли?

— Мама моя метрополийка. Сначала, как все это началось, убивалась, что меня, не подумав, по отцу записали, да кто же знал тогда? А теперь как сумасшедшая стала: ненавидит всех этих Г. З. К., и Н-зе и об этом на каждом углу говорит. Ее только потому и не трогают, что за ненормальную принимают. Я уговорила ее в Инородию съездить. Отдохнет, нервы в порядок приведет. Там у нее сводный брат, он инородец.

— Значит, там метрополиец?

— Ну да.

Странно мы ехали: несколько раз поезд останавливался в тоннеле, а перед «Площадью Независимости» встал, казалось, намертво. Разговор понемногу угас. Молчать, однако, было тягостно, и я сказал:

— Я очень рад, что ты рада напоить меня чаем. Мне казалось…

— Зря казалось. Я же сказала — я нормальная.

— Разве я спорю? — ответил я.

— Но учти, — продолжила На-та, — насчет полетов я не шучу. Хочешь и тебя научу? Это легко, если захотеть.

— Хочу, — сказал я.

Вот тебе и стол, и дом. Квартиру, конечно, разгромят, но не поселятся же они там. Еленя, как наяву, возникла передо мной, но я отогнал ее взмахом руки.

— Ты чего? — вскинула брови На-та и осеклась, потому что один к одному повторилась ситуация получасовой давности.

— Опять шепчу? Это я стихи сочиняю, а рукой отбиваю ритм. У попа была собака, он ее любил, она съела кусок мяса… Фантастика! И где это поп мясо доставал?

Поезд

вполз на станцию. Светильники здесь не горели, из-за колонн пробивалось неяркое, наверное, аварийное освещение. Мы по-черепашьи ехали вдоль перрона, мимо длинных, как будто шевелящихся теней, поломанных скамеек, груд мусора — словно в батискафе, опущенном на большую глубину к погибшему кораблю. И несколько человеческих силуэтов между колоннами походили на прикованных к палубе утопленников, колышащихся в потоке донного течения.

«Скорее бы тоннель!» — подумал я.

— Скорее бы тоннель! — сказала На-та.

Батискаф вплыл в темноту, разогнался. В динамиках затрещало, и хриплый голос сказал:

— Включи микрофон.

— Включен давно, — ответил другой голос.

Опять затрещало, и первый голос, перейдя на инородческий, проорал вдруг:

— Внимание! Внимание! Поступил приказ: всем инородцам покинуть вагоны! Соблюдайте организованность и спокойствие!

Последние слова договаривались, когда поезд уже тормозил на ярко освещенной станции. Мы сидели, не шелохнувшись. Из соседних вагонов выходили люди: один, двое, еще двое. Снаружи просунулась бритая голова.

— Что, совсем здесь инородцев нет?

Захотелось глубоко вжаться в сиденье, невидимым сделаться и — одновременно — вскочить и закричать, торопя развязку: «Да! Да! Есть тут инородцы, берите меня, гады, сволочи!»

Но ничего этого я не сделал. Вспотели ладони, у меня всегда, когда волнуюсь, потеют ладони.

— Ну что, есть инородцы? — равнодушно повторил бритый.

Мы столкнулись глазами. Я представил: сейчас меня схватят за шиворот и поволокут к выходу — и понял, что сопротивляться не буду. Невозможно было дожидаться этого: я поднялся и пошел сам. Ноги не гнулись, брюки прилипли к голеням. Мерзкий позорный пот. Выйдя, я обернулся на На-ту — это из-за нее я ввязался, из-за нее! пусть запомнит, не увидимся больше! а она поедет дальше, у нее метрополийские черты, и документы могут не спросить!

— Не бойтесь, плохо вам не сделают, — сказал парень с десантным автоматом. — Идите к эскалатору.

Я послушно пошел, и тут мою мокрую ладонь сжала рука На-ты. Нас довели до неработающего эскалатора и приказали ждать.

Мы, десятка два инородцев, как овцы, сбились в кучу под громадным темным пятном. В стародавние времена стену здесь украшало панно, на котором люди с прямоугольными лицами укрощали атом. С учреждением Метрополии панно объявили плесенью соцреализма и скололи, а стену старательно забелили и белят с тех пор по три раза в год, но пятно все равно проступает.

За спиной хлопнула дверь, на которую я до сего момента не обращал внимания, и к эскалатору вышел инородец, торопливо дожевывающий на ходу.

— Жрать тоже надо когда-то, — словно ища у нас понимания, сказал он. — Ну, подходите по одному. У кого нет оружия, тех отпустим сразу.

Работал он виртуозно: руки мелькали, казалось, не касаясь идущих конвейером фигур. Мужчин ощупывал молча, женщин — проборматывая:

— Мне как врачу можно, как врачу…

Он напоминал экстрасенса. Предатель, гнилье!..