Фантастика 1968
Шрифт:
Кое-как я заставляю себя сосредоточиться на дайке. Я отбиваю образцы, замеряю угол падения жилы, определяю минеральный состав, диктую записи в наручный магнитофон. Таня помогает мне, все это делается быстро, профессионально, но свободы мне нет. Мгновения, когда я передаю Тане образцы и наши пальцы соприкасаются, почти невыносимы. Нельзя сжать ее пальцы, но и убежать от них тоже нельзя и надо, чтобы голос не дрогнул и чтобы мои пальцы, касаясь, ничего не сказали ее пальцам, а хочется, чтобы они сказали ей все. Ответственность за общее дело стоит между нами, как стеклянная стена. И еще мне кажется,
А ей? В поведении Тани нет и намека на то, что она догадывается о моем чувстве. Она непосредственна, бесхитростна, и я не могу понять, действительно ли она ничего не замечает или замечает все, но скрывает из ей одной ведомых побуждений. Это тоже как стена. Раз она так хочет — значит ей так лучше, и неосторожное движение может огорчить ее. А огорчить ее я боюсь не меньше, чем узнать о ее равнодушии ко мне.
Описание дайки закончено. Мы движемся дальше. Теперь я иду впереди. Так легче, но ненамного. Теперь она глядит мне в затылок, и я все время хочу обернуться.
Склоны становятся положе, понемногу наши головы начинают возвышаться над бровкой, и нас со всех сторон обступает каменистая равнина. Она черна от лавовых полей, стелющихся к горизонту, и редкие жилы кварца на ней как брызги исполинской малярной кисти. Плиты лав дышат сухим жаром. Сланцы кончились, под ногами песок, он вьется извилистой лентой в неглубоком русле. Русле пересохшего ручья, сказал бы я на Земле, но здесь ручьи сказочная редкость. Вообще следовало бы поразмыслить, откуда взялась ложбина, которой мы шли. Попросту я обязан это сделать. Я и пытаюсь.
Неожиданное видение изумляет меня. Это невероятно, но это так: впереди озеро.
— Вода… — говорю я растерянно.
Таня подходит ко мне, и у нее, когда она идет, лицо ребенка, осчастливленного подарком. Мы долго и потрясенно молчим.
Крохотное мелкое озерко с прозрачной, чуть зеленоватой водой окаймлено полоской белого искрящегося ила. Редкими грядами его прокалывает карминно-красная трава. И над всем этим — невозмутимое фиолетовое небо. И тишина вокруг, как во сне, и мы слышим дыхание друг друга.
Осторожно, боясь вспугнуть тишину, мы подходим ближе, на плотном иле отпечатываются наши г. шаги, мы сами не замечаем, как беремся за руки.
На желтом дне лежит прозрачная тень узорных водорослей.
Таня, потупясь, опускает взгляд.
— Можно?… Можно Таня искупается?
Носком ботинка она ковыряет ил, в голосе ее смирение, но я знаю, что не смогу ей запретить, хотя запретить обязан.
Все же я делаю усилие.
— Но ты же знаешь, что нельзя…
Она вскидывает голову так, что разлетаются волосы, ее подбородок упрямо задран, и теперь она вся — вызов.
Но голос ласковый-ласковый.
— Ну, миленький, ну, разреши, я буду осторожной, как рыбка…
Она смотрит на меня так. что все инструкции летят к черту. Мне и самому хочется их туда отправить. Это озеро — наше. Оно и награда и праздник, и мы
— Хорошо, — бурчу я, отводя взгляд. — Только со всеми предосторожностями…
Она уже не слышит. Она раздевается. Я придерживаю баллоны, достаю из рюкзака капроновую веревку, прилаживаю петлю. Таня смеется и показывает мне язык.
Она знает, конечно, знает, что может делать со мной что угодно!
Она осторожно идет к воде. Ее босые пятки оттискивают крохотные ямки, загорелые ноги кажутся в сверкании белоснежного ила почти черными. Кончиками пальцев она трогает воду и входит в нее, пробуя дно.
Дно держит прочно, это и я вижу. Миг — и меня ослепляет фонтан брызг. Я глупо улыбаюсь; кто бы мог подумать, что таким безумием закончится наш сегодняшний маршрут! Нельзя было посылать на Марс девушек. Но ведь когда-то они все равно должны были появиться! Появиться и принести сюда это волнующее, дерзкое веселье, этот смех, опрокидывающий все суровое, регламентированное, чуждое Земле и людям. Я люблю ее за это, я без нее не могу больше, ни здесь, на Марсе, ни там, на Земле, не могу без ее непосредственности, без ее улыбки, преображающей все.
Она плавает, хоть колени и скребут по дну, она вся — наслаждение, я же нелепой статуей стою на берегу, держу веревку и чувствую, как тяготит меня пропыленная, пропотевшая одежда, как хочется мне ее скинуть.
Наконец Таня вылезает. Капли, сверкая, бегут по ее телу и темными пятнами осыпают ил. Она пытается развязать веревку; я спешу помочь и наклоняюсь над затянувшимся узлом.
— Запутал ты меня…
Что это? Голос ее слегка дрожит.
Я вскидываю голову, вижу ее глаза — ничего, кроме глаз, и Марс вдруг начинает кружиться подо мной. И сразу — как удар: взгляд Тани суживается, прыгает в сторону, на лице страх. Я стремительно оборачиваюсь и тоже застываю.
Близко-близко от нас я вижу прижавшееся к траве тело зверя, злобный просверк его глаз, напружинившиеся лапы с кривыми грязными когтями.
Я понимаю, что он сейчас кинется на нас, знаю, что этот хищник — чара — уже нападал на человека, знаю, что его прыжок молниеносен, знаю это и не могу пошевельнуться.
— Чара! — крик глухо отдается В моих ушах. — Чара!
Я не узнаю голоса Тани. В каком-то столбняке вижу ее протянутую к зверю руку, ее подавшееся вперед тело, она что-то говорит требовательно и мягко, не разберу что, но в тоне ее слов незнакомая мне сила и власть, льющаяся на этот напряженный комок мускулов, на эту взведенную злобой мину. Прыжка все нет.
Оцепенение отпускает. Краем глаза следя за чарой, я тянусь к пистолету, освобождаю его из кобуры, кладу палец на спасительный курок… И тут на мою руку из-за спины решительно ложится Танина ладонь.
Она запрещает мне стрелять.
С отчетливостью почти зрительной я успеваю осознать, что выстрел — последняя крайность, что промах почти обеспечен, что даже раненый зверь смертельно опасен. В то же бесконечно растянутое мгновение инстинкт, требующий от меня немедленного действия, успевает бурно возмутиться. Еще я успеваю заметить, что Танина рука, протянутая к чаре, не дрожит, но почему-то белеет от кисти к предплечью.