Фантастика 2000
Шрифт:
Упади она перед ним на колени, зарыдай, попроси прощения, скажи: «Я никогда не лгала тебе; да, это он послал меня, но я полюбила тебя; и я ничего ему не докладывала», — только скажи она так, и он бы остыл, он бы плакал вместе с ней, а после — простил бы… Да только она уверена была, что прощать ее не за что, упрекать ее не в чем, и не будь она такой гордой, он бы, наверное, и не полюбил бы ее никогда. И ей был невыносим этот его тон, в котором не было и грамма сомнения в ее низости.
И все же она хотела объяснить ему все, хотела погасить его обиду. Но виниться и каяться она не умела, и она, после долгойдолгой
— Мне было негде жить. Месяц назад я пришла к Грибову, в сотый раз спросила про квартиру. А он дал твой адрес и сказал: «Обещаю, квартира будет; приведи только на операцию этого человека…» Дальше она хотела сказать ему о том, что, увидев его, узнав его, поверив ему, она уже не думала ни о квартире, ни о Грибове, она просто любила. И потом, молчанием уговаривая его пойти на операцию, она не выполняла ничьего приказа, она думала только о том, что и она умрет, если не будет его… Но ничего этого она сказать не успела.
— Квартира?! — закричал он. — Тебя купили квартирой!.. Ты спала со мной за квартиру? Я ненавижу тебя! — У него сорвался голос, он как-то некстати жалобно всхлипнул и отвернулся к стене.
И снова она сумела удержать обиду в себе, и снова, перешагнув через себя, коснулась его плеча. Но он, не оборачиваясь, зло, больно сдернул ее руку своей рукой и брезгливо отер пальцы о больничную пижаму.
Она поднялась. Хотела что-то сказать, но лишь тряхнула головой и тихо, очень тихо, произнесла одно только короткое слово: «ВСЕ». И вышла из палаты.
Он лежал без движения около часа. Он хотел одного — мести. Не ей, а тому, кто приказывал, снова, как в детстве, унижая своим пренебрежительным покровительством. Отомстить, или умереть. Одно из двух. Принцип дуэли. И странная уродливая идея ехала прорастать сквозь его ненависть. И вот уже через час весь механизм последующих действий четко стоял перед его мысленным взорам. Механизм мести. Именно такой, какая и была ему нужна: если он умрет, вопрос исчерпан, если же он выживет, Грибов будет низложен, опозорен, оплеван.
Ок встал, прошлепал в больничных тапочках по коридору этажа к тумбочке с телефоном, набрал номер и дождался, когда на том конце провода прекратились гудки, и хриплый пропитый голос, Геннадия произнес: «Да?…» Гендос — как раз тот человек, который ему нужен. Человек, способный на любую подлость (он понимал, что затевает именно подлость). Когда-то они с Гендосом были связаны увлечением литературой о покорителях Арктики. Потом Гендос запил. Потом — сел.
Кстати, об Арктике. Пора начинать очередное письмо Витальке. Но сколько же можно врать? А зачем, собственно, врать?
Он ведь хоть сейчас может побывать там.
— Раав, — рявкнул василиск, и услужливая молнийка-убинца моментально взлетела по его хвосту и спине к уху. И пропела влюбленным шепотом: — Слушаю, Хозяин.
— В мир желаю, — молвил он ритуальную фразу.
Раав исчезла, а через минуту перед ним стояли, дрожа от счастливого возбуждения (Повелитель выбрал их!) очередные жертвы его прихоти — аспиды Стахий и Савл, на свет рожденные многие веки назад. И вот уж уходят в аспидово царствие небесное души Стахия и Савла, а василиск, заглотив карбункулы, волевым толчком вывел себя в астрал, вверг дух свой в желанную эпоху, отыскал загаданное тело, ощутил «родное»
С остекленевшими от ужаса глазами подбежал гидрограф Павел Хмызников:
— Все! Конец «Челюскинцу»! Нужно скорее сходить на лед, иначе всем каюк.
Шмидт знал, что это правда. Но очень не хотелось поступать так, как — сказал именно Хмызников, которого Отто Юяьевич подозревал в сяукачестае.
— Не паникуйте, товарищ, — ответил он, — подождем еще пять-шесть минут, — быть может, вал до корабля и не дотянет. — Огто Юльевич понимая, что слова эти звучат глупо, как женский каприз, что поступает он сейчас не самым разумным образом — воcьмиметровый вал дотянет обязательно, и сейчас каждая минута — на вес золота, но уж очень не любил он энкавэдэшмиков.
Хмызников бросился вниз, наверное, в каюту, собрать все самое ценное; в это время раздался оглушительный треск — из обшивки вылетели заклепки. Сзади возник штурман Борис Виноградов и сдавленно сообщил:
— Разорван левый борт у носового трюма.
Нет, в такой ситуации терять время не просто глупый каприз, а преступление. И Шмидт дал команду:
— Тревога! Все ценное, все, что можно спасти, — на лед!
Штурман кинулся выполнять приказание. Шмидт подумал: «Ему только и нужно было, чтобы я скомандовал. — Душу его наполнили страх и отчаяние. — Какого черта, с какой стати он считает, что я лучше его знаю, что сейчас нужно делать? Сейчас, когда на моих глазах рушится дело всей моей жизни, рушится жизнь. Могу ли я рассчитывать на то, чтобы меня в этот миг оставили в покое?… Нет, проклятие, не могу!»
Корабль тряхнуло, палуба накренилась, и тут с диким свистом наружу из недр корабля вырвался пар — прорвало один из котлов. Шмидт бросился на корму. Выгрузка шла полным ходом. Капитан Воронин следил за состоянием льда: то тут, то там появлялись новые и новые трещины, они увеличивались, но, слава богу, пока не настолько, чтобы всерьез опасаться отделения льдины.
Люди распались на две группы: одни сбрасывали ящики с галетами и консервами, бочки с нефтью и керосином за борт, другие оттаскивали все это подальше от агонизирующего судна.
Природа словно почувствовала, что власть наконец в ее руках, и решила поизгаляться вдосталь. Все — мороз, сумерки, пурга — все одновременно с аварией навалилось на людей.
Шмидт заметил, что работа вроде бы вошла в определенный ритм, и, выбрав момент, спешно спустился в свою каюту; схватил портфель и, поочередно открывая ящики стола, набил его документами. «Тьфу ты, — пронеслось в голове, — на кой черт мне все эти бумажки? Разве я верю в то, что мы спасемся?» Он бросил портфель на пол, во все стороны полетели брызги, и Отто Юльевич тут только заметил, что стоит по щиколотку в воде.