Фантастика 2000
Шрифт:
Через два дня, выбиваясь из сил, чудом уйдя от стаи летучих мышей, она вылетела из темноты в ярко освещенную красочную залу. Огромный чешуйчатый ящер спал посередине ее. Бабочка, не долго думая, подлетела к нему и села на нос.
Василиск, потревоженный прикосновением, открыл глаза и обомлел: бабочка. Словно послание из того мира, который он потерял навсегда. Он осторожно пересадил ее с носа на палец.
— Как тебя зовут? — спросил он, стараясь говорить как можно мягче.
— А что такое «зовут»?
— Как твое имя?
— У меня нет имени. Мне оно ни к чему. Помоги мне выбраться отсюда. Мне
— Знаешь, это довольно сложно. Я не могу приказать сделать это своим слугам, потому что они обязаны будут убить тебя: находиться здесь могут только имеющие змеиные души. Закон этот выше даже моей великой власти.
— Тогда вынеси меня отсюда сам.
— Ладно. Но тебе придется потерпеть. Я нечасто выхожу на поверхность. Если я сделаю это до положенного срока, вассалы мои и слуги заподозрят неладное и выследят тебя. Я думаю, нам придется поступить так. До положенного срока несколько недель ты поживешь здесь. Я спрячу тебя. А потом, когда придет срок, я тайно тебя вынесу.
— Я вижу, несладко тебе тут живется, — взглянула она внимательно в его глаза.
— Власть обязывает, — уклончиво ответил василиск и, вытряхнув из янтарной шкатулки несколько ниток жемчуга, поставил ее перед бабочкой. — Пока ты будешь жить здесь.
— Здесь? — удивилась та, вспорхнула, села на дно шкатулки. Потом, примериваясь, сложила крылья и прилегла. — Ладно, — согласилась она. — А кого я пока буду любить? Я должна.
— Люби пока меня, — предложил василиск, и ему вдруг показалось, что его каменное сердце забилось в груди чуть сильнее.
— Тебя? — Бабочка с сомнением оглядела гигантского ящера. Слезинки досады навернулись ей на глаза. Но, вздохнув, она мужественно согласилась: — Ладно. Буду любить тебя.
— Вот только что ты будешь есть? — нахмурился василиск.
— Вообще-то я могу совсем не есть. Я люблю попить нектар, полакомиться пыльцой, но это только для удовольствия. Добывала пищу и ела ее моя гусеница, мое дело — петь, танцевать и любить, и не думать о пище… Хотя мне так нравится нектар… — снова вздохнула она.
— Знаешь что, — василиск сделал вид, что не слышал ее последних слов, — давай я все же буду как-нибудь звать тебя. — (Идея уже пришла ему в голову.) — Как?
— Когда-то давно я любил одну женщину, и я хотел назвать ее бабочкой. Но не успел. Так давай же теперь я тебя — мою любимую бабочку — буду звать Майей, так, как звали ту женщину.
Бабочка призадумалась. Потом ответила: — Хорошо. В этом имени есть что-то весеннее: май — Майя.
— Ну что ж, — сказал он, берясь за крышку шкатулки, — мне придется проститься с тобой; до завтра, Майя.
— До свидания, — покорно склонила голову бабочка, — возвращайся поскорее… любимый.
Они оба не заметили, как тоненькая змейка, таившаяся доселе в расщелине между камнями, поспешно юркнула прочь.
Один в комнате общежития. В той самой комнате. Один. Он уже знал, что враг его повержен и сейчас, лишенный всего, даже свободы, находится в следственном изоляторе. Но вместо торжества или хотя бы облегчения он чувствовал что-то напоминающее скорее угрызения совести. И еще: он был один. «Какая тоска. Какая скука. Боже ж ты мой, ну случилось быть хоть что-нибудь…» — так думал он, засыпая,
Когда он проснулся, НЕЧТО случилось: всего его, с ног до головы, покрыли грибы. Такие, какие можно встретить в лесу на стволах деревьев. Они были везде: на ногах, на руках, на животе, на груди, а один несимметрично торчал чуть левее середины лба. Он встал и босиком прошлепал к зеркалу. Вот это да!..
Он попробовал отломить один — слева подмышкой (он не давал ему опустить руку вдоль тела). Ощущение было такое, словно пытаешься отодрать от пальца ноготь. Из образовавшейся между телом и грибом щелки выступила капля розоватой полупрозрачной жидкости. Он потянул сильнее, и боль стала нестерпимой, а из щелки засочилась кровь. Пришлось отказаться от этой затеи, но подмышкой саднило до вечера. До самого душного, самого невыносимо душного вечера в его жизни, во время которого он метался по комнате, не зная, что предпринять; выйти он в таком виде не мог, телефоны в общежитские кельи пока что не проводят… Оставалось одно — ждать неизвестно чего. А духота сгущалась и сгущалась.
И вот, за несколько минут до полуночи, грянул гром, и ливень застучал по подоконнику. Ему стало немного полегче. И он почувствовал, что чертовски проголодался. Но все, что могло быть съедено, было съедено им еще в обед, в дверце маленького и пустого холодильника одиноко стояла бутылка коньяка. А в общем-то это как раз то, что ему нужно.
Он сел на мокрый подоконник, так, чтобы ни один гриб ни за что не цеплялся, налил себе полстакана коньяку и залпом выпил его… И в этот миг грянул яростный раскат грома, такой, что, казалось, небо, не выдержав натяжения на пяльцах горизонта, лопается посередине. А еще через несколько секунд, когда стрелки часов окончательно сошлись на цифре 12, на темной, противоположной окну стене вдруг вспыхнула, дрожа, яркая алая точка размером с копейку.
Она светилась сильнее и сильнее, подрагивая при этом все с большей и большей амплитудой; она вроде бы как пыталась сорваться с места, а некая магнетическая сила удерживала ее. Но в конце концов она сорвалась-таки и побежала по стене, оставляя за собой алую пылающую надпись: «Сказано так в книге Владыки сущего: и один раз лишь в тысячу лун явится тот скверный, кто употребит сердце свое на пагубу спасителя своего, и быть тому василиском мерзостным, и быть ему сожранным преемником своим».
Я почувствовал дикий животный ужас: значит, эти грибы не странная, страшная, но временная болезнь, а нечто длительное, что закончится вовсе не выздоровлением, а полным перерождением черт знает в кого.
«Действительно, — поздно осознал я, — что может быть подлее? Ведь я засадил в тюрьму того, кто спас мне жизнь! Ради чего? Из ревности? От ощущения униженного честолюбия. Но ведь и Майя хотела мне только добра. Да, я достоин лютого наказания. Я — чудовище».
И я крикнул в ночь: — Я — чудовище!
Но мне ничуть не полегчало. Вспыхнула и мгновенно перегорела спираль небесной электролампочки, чуть озарив подмоченный мир. Тут я подумал: «Я — главный виновник. Я был ослеплен яростью. И я наказан. А Гендос? Он все понимал, но не остановил меня; куда там, напротив, он с радостью помог мне совершить подлость. Собака».