"Фантастика 2024-23".Компиляция. Книги 1-20
Шрифт:
А потом широко распахнулась дверца кареты, и в проеме Троцкий увидел улыбающееся бородатое лицо своего кавказского друга.
— Хорошо спрятался, брат, — невозмутимо произнес Туташхиа. — Насилу нашел. Жизнь короткая, дел много, зачем тебе тюрьма? Давай лучше я тебя на дочке Сандро женю. Тоже тюрьма, но кормят лучше.
Выйдя из кареты, Лев, словно не веря в неожиданное избавление, плюхнулся в дорожную пыль и молча наблюдал, как урядник и кучер затаскивают в кареты тела конвойных, а после и сами в нее садятся. Заперев замок на двери, Туташхиа, сильно размахнувшись, забросил ключ в бурьян и подошел к Троцкому.
— Не переживай, друг, я никого не убил. — Абрек рывком поставил Льва на ноги и продолжил: — Одного солдата я камнем с коня сбил, на второго прыгнул — вместе с лошадью свалил, уряднику с кучером я и вовсе только револьвером пригрозил. Все живые, никто не умер.
— Вот и славно, что без трупов обошлось, — с явным облегчением вздохнул молодой человек. — Все ж не аб… бандиты какие, люди государевы. — Немного помолчав, он кивнул в сторону настороженно поглядывающего на них Корено: — Дато — это Коля, Коля — это Дато. А теперь, когда все знакомы, может, уже уберемся отсюда куда подальше?
Миша Винницкий, Бенцион Крик и несколько их помощников до перекрестка Преображенской и Дерибасовской добрались уже поздним вечером.
Нужный им дом по адресу: Преображенская, тридцать два, даже если искать специально, найти непросто. Во-первых, Преображенская улица — единственная во всей Одессе, где нумерация домов ведется в обратном порядке. Во-вторых, трактир «Гамбринус» расположен в полуподвальном помещении и не имеет вывески.
Однако зал трактира никогда не пустовал. Люди шли сюда тропами, протоптанными уже целыми поколениями моряков, портовых служащих и иного люда, чей заработок — труден, отдых — скуден, а кулак — тяжел. В зале, заставленном вместо столов большими бочками, а вместо стульев — малыми анкерками, где пол всегда усыпан свежими опилками, а каменные стены всегда блестят от влаги, собирались люди всех национальностей — от филиппинцев и китайцев до голландцев и шведов. Временами в толчее могучих спин, затянутых в матросские фуфайки, закипала скоротечная ссора, временами кто-то с криком «Плаваем далеко, гуляем глубоко!» бросал на столы перед собой пачки денег и сыпал пригоршни монет, бывало, сверкал в тусклом свете газовых рожков кривой малайский кинжал.
Но сердцем всего «Гамбринуса» являлась не буфетная стойка, не огромная пивная бочка возле нее и не компания морских волков, стучащих кружками по столам, а неудобный круглый табурет напротив места тапера, где сидел из вечера в вечер кабацкий музыкант Александр Яковлевич Певзнер.
Среди людей тридцати национальностей, всегда ухитрявшихся иметь веский повод не любить друг друга, признавался лишь один язык, понятный всем — музыка. И что бы ни начинали петь гости «Гамбринуса» — английский гимн, веселую еврейскую песенку или заунывный йодль, Саша Певзнер тотчас же безошибочно ловил мелодию и начинал подыгрывать на скрипке; следом подключался и его пианист Миша Хомицер. Сашке было около тридцати лет, он не имел жены и жил с мамой на Садиковской. Внешне нескладный: курнос, лысоват, с приподнятым подбородком, пухлыми щечками и маленькими усиками, он производил впечатление недалекого простачка. При том, что все знали: доверять ему можно безоговорочно, потому что Сашку не сломить ни облавой, ни ведром пива. И его не просто знали и любили — он стал одним из топонимов Одессы, подобных Дюку или Фонтану. Бывалые моряки, зазывая друзей в кабак, говорили не «пойдем в „Гамбринус“», а «заглянем к Сашку-музыканту!»
Оставив свою свиту на улице, Крик и Винницкий спустились по двадцати истертым ступенькам в длинное помещение кабака. Налетчик дружески похлопал по плечу статую фламандского короля, стоявшую сбоку от входа.
— Бе-е-еня! — радостно поприветствовала Крика буфетчица. — Надеюсь, ты к нам без налета?
— Мадам, ну шо вы говорите! Грабить «Гамбринус» будет все равно, как сиротский приют — жалко, и дети плачут!
— Вы по пиву или по мамзель, Беня?
— Никаких Мопассанов, мадам! Я до Сашки, причем исключительно по серьезной заботе!
Отыграв «Славное море, священный Байкал», Саша спустился со своего помоста.
— Саша, я всегда рад за твое искусство, но сегодня я исключительно по прозе жизни. Взгляни и скажи, есть ли здесь моряков с кораблей на этой бумаге?
Певзнер взял список, быстро пробежал его глазами и, повернувшись в зал, стал высматривать кого-то между столиками.
— О, Беня, вон поглядите туда — добрейшей души человек, Ховрин Артемий Кузьмич! Сильно меня уважает за «Боже, царя храни!», сыгранный под мотив фрейлехс. Пароход «Одиссей», и никак иначе. Артемий Кузьмич! Можно до вас со срочным делом?!
Глава девятая
Когда Ховрин, вежливо поддерживаемый Певзнером за локоток, слегка покачиваясь от выпитого в процессе беседы алкоголя, вошел в невзрачную мазанку, одну из тех, что роились вокруг гавани, словно чайки вокруг телеги с рыбой, на берег уже опустился поздний вечер. Встав на пороге комнаты и упершись руками в бока, он обвел жилище мрачным взглядом. Узрев Троцкого, Туташхиа и Корено, молча сидевших за столом, Ховрин повернулся к Певзнеру:
— Это этих варнаков, что ль, надо из городу тишком вывезти?
— Артемий! Ну к чему сразу высокие слова и громкий пафос? — делано возмущаясь, развел руками музыкант. — Милейшие, интелихентные люди, а ты сразу — варнаки!
— Это хто из них тилигент-то, прости Господи? — удивленно буркнул моряк. — Разве что этот, на яврея похожий, да и то не уверен. Кольку Корено я уж давненько знаю, да и кто его в Одессе не знает, ни разу он ни тилигент. Биндюжник добрый, матрос недурственный — что есть, то есть, а за все остальное я так скажу, матрос — он и в Африке матрос. И за все остальное я так скажу — хто мне тилигента среди нашего брата покажет, тому сразу целковый даю! Тут уж так — либо матрос, либо тилигент. Мыкался тут один года два тому назад, Сашка Гриневский, так сколь матросом не прикидывался — один бес тилигентом остался. Так шо Корено — матрос, и с ним все ясно, а вот грузин на меня волком из угла зыркает, того и гляди глотку порвет. Он ежели какие гимназии с институтами и кончал, то только те, где бошки резать учат. Ладно, слово мною дадено, возьму их на борт, тока ежли они чего вздорного учинят али супротив команды да капитана бучу поднимут, я тя, Сашка, сразу предупреждаю, в море таких смутьянов лично повыкидываю.
— Ну, что, страдальцы. — После того как за Певзнером закрылась дверь, боцман повернулся к товарищам по несчастью: — Переодевайтесь в робу, вещички свои берите, да на пароход пойдем.
Наблюдая за недоумением друзей, вызванным его последней фразой, Ховрин озадаченно потеребил серьгу в ухе:
— Я так понимаю, что у вас, босота, окромя того, что на себя вздето, и нет ничего? Да как же вы в море-то собрались? С этими двумя понятно, море только с берегу и видели, а ты, Николай, вроде как не первый день на свете живешь?
— Шо я имею сказать за робу, дядя Артемий… — начал было Корено, но замолчал, прерванный гневным взмахом Ховрина:
— Я тебе, селедка тухлая, не дядя, а господин боцман — Ховрин Артемий Кузьмич! Ежели не по службе разговор, то можешь и проще — Артемий Кузьмич, ко мне даже капитан так обращается. Сам запомни и дружков своих научи! И неча на меня волком смотреть, — прикрикнул Ховрин, обращаясь к Туташхиа. — Не нравится, что я молвлю? Так возьми пистоль да и стрели меня! А тока на пароходе мое слово главное, и коль не по нраву што, так иди себе сам, с Богом и ветерком попутным! Ежели б не мой должок перед Сашкой, стал бы я когда с кандальниками дело иметь!