Фантазии
Шрифт:
— Ага, дописала, наконец. Мы думали, ты тут заснешь.
В дверях стояли Эмма и Руперт, и Рыжая с Третьей. Руперт вертел ключом на пальце. Салли обомлела: эти трое не сулили ничего хорошего.
— Я, да, простите, я что-то долго… А вы почему не ушли?
Они приблизились неспешно, с ехидцей, как свора псов. Эмма — вожак, а Руперт и Рыжая — помощники, всегда готовые выслужиться.
— Ключник ушел. Миссис Гейл доверила ключ мне, потому что я сасквайр.
Это прогундосил Руперт, а Эмма сказала, поигрывая кончиком роскошной косы:
— И еще нам было интересно: что ты строчила так долго? Дашь почитать?
Салли
— Я не знаю… Там неразборчиво вышло…
— А мы разберем!
Рыжая с Третьей оттолкнула ее и схватила верхний лист со стопки.
— Чудо-вище похи-тило принц…
Рыжая нахалка читала скверно, Салли успела понадеяться, что она не поймет ошибку. Но Эмма выхватила лист из рук подружки.
— Да это ж не она написала! Вот в углу имя стоит. Ищи ее листок!
Салли бросило в жар и в холод. Она не поставила имя в углу, мучители могут не понять, где ее работа. Но как не понять, если цельных три страницы исписано?! По количеству найдут. Эмма начнет читать вслух, а Руперт — ерничать: «Втрескалась, дуреха! Втюрилась, как киска!», а Рыжая с Третьей — тыкать ее пальцем под ребра, заливаясь от смеха. Отчаянье толкнуло Салли на подвиг. Проскочив между врагов, она дернула свой листок из-под стопки. В тот же миг Рыжая с Третьей толкнула ее в грудь, Салли не устояла и грохнулась на пол, листы разлетелись во все стороны.
— Собирай теперь, дуреха!
Салли схватила свой листок, вспрыгнула на ноги и кинулась бежать. Башмаки прогремели по половицам класса, скрипнули досками крыльца, отстучали по ступеням. Салли мчала по мостовой, вжимая голову в плечи. Так и ждала, что Рыжая с Третьей догонит ее и ухватит за волосы, или Руперт бросит что-то тяжелое в спину. Но обидчики только стояли на крыльце и ржали, как кони.
Салли трижды свернула с дороги, изо всех сил запутала следы, кружным путем вернулась домой. Едва вошла в сени, раздался рев отца:
— Где ты лазишь затемно?! Свечу ради тебя перевел!
— Не гневайтесь, папенька, меня миссис Гейл задержала…
— Да плевать, хоть сама Несущая Мир! Не смей бродить затемно! Дверь запру, будешь спать во дворе!
— Простите, папенька…
Скинув башмаки, она тихо, босиком, прокралась к себе. Отец кричал из гостиной: «Целую свечку испаскудил! Вот погань!» Салли горела от стыда. Все верно, свечка была большой утратой. В альмерскую кампанию какой-то ханид отстрелил папеньке руку. Милостивый герцог Фарвей-Альмера выплачивал отставным солдатам пенсию в размере четырех глорий в месяц. Половину отец пропивал, на вторую — шестнадцать агаток в месяц, пол-агатки в день — Салли пыталась вести все хозяйство. Очень жаль спалить свечу зазря… Вот только папенька сжег ее не ради дочки. Когда косуха брала свое, он воображал себя, как встарь, бравым стрелком великого Айдена Альмера. Тоскливым шепотом тянул строевые песни, срывал со стены арбалет, брал на плечо, расхаживал вокруг стола. Огонь требовался отцу, дабы вспомнить что-нибудь славное из несчастной своей жизни, и при этом не врезаться в мебель.
Салли открыла ставни, положила листок на подоконник, разгладила в лучах Звезды. Подумала: а даже хорошо, что так вышло! Сейчас найду карандаш, исправлю кое-что. Допишу, как у меня с самого начала была чудесная коса с лентами. И еще добавлю — пусть Северная Принцесса скажет: «Восхищаюсь вами, леди Алиса. Ваша любовь — самая подлинная на свете». Утром приду раньше всех и всуну под низ стопки.
Салли ахнула, рассмотрев листок. Она схватила чужое сочинение. Там не было леди Алисы и славного сира Поллака, и трех страниц текста. Не было даже одной. Вверху листа темнела короткая строка:
«Леди гнила в темнице. Рыцарь пришел ее спасти».
Салли в жизни не читала школьных сочинений. Но едва солнце взошло, а в голове прояснилось, она поняла, насколько это странный текст.
Горгулья сказала: пишите сколько угодно, хоть полстраницы. Но тут не было даже четверти страницы, всего-то два предложения! Затем, не было и цельной сказки — одно начало. И что за жуткое слово — «гнила»? Леди могут хворать или, например, изнемогать. Гниют — мертвецы и старые овощи в подвале, и плохие раны у невезучих солдат… Но никак не леди!
Если я верну это сочинение, — поняла Салли, — горгулья накажет того, кто написал. Скажет: ленивая зараза, не придумал ничего! Скажет: как ты смеешь такое писать про леди?!
Потом Салли подумала: а как накажет, коль не написано имя ученика? Бедняга понял, что напортачил, и побоялся назваться. Но, тьма холодная, это его не спасет. Злобная грымза знает все наши почерки. Руперт, например, так и не научился ставить подпись, но миссис Гейл сразу понимает: «Ага, сасквайр, это твое». Значит, если верну в стопку — кому-то несдобровать. А кому?
И тут ее прошиб холодный пот. Кто больше всех пыхтел? Кто спрашивал горгулью, про какую беду написать? Кто только оправился от хвори, у кого еще не варит голова? Пол Иголочка — вот кто! Это он не сумел придумать больше одной строки. И неслучайно написал «гнила». Он-то сам переболел, вот и всплыло на ум страшное слово. Что же мне делать?!
Салли сготовила завтрак, принесла отцу в постель:
— Папенька, поешьте…
Он рыкнул, махнул кулаком, перекатился на бок. Отцу было скверно. Всегда бывает по утрам. Салли поцеловала его в лоб, оставила тарелку у кровати, сама наскоро что-то перекусила. Оделась, обулась, выбежала в школу: нынче суббота, потому вечерний класс занимается с утра, а дневной — отдыхает. И все это время, пока готовила, одевалась, бежала — она думала, как поступить.
В школе служили два учителя. Отец Бартлби, приходской священник, вел уроки слова божьего. Все остальное — словесность, географию, математику, манеры — преподавала миссис Гейл. Отец Бартлби был прекрасным, отзывчивым, добрым человеком — мог просто так взять и похвалить, или погладить по голове! Миссис Гейл была монстром. Ее прозвали горгульей, что звучало обидно для каменной скульптуры. Ни одна горгулья из восьми, украшавших городской собор, ни разу не высмеяла ребенка, не обозвала тупым поленом, не стукнула тростью по рукам. На любой урок миссис Гейл Салли входила, стиснув зубы, точно в пыточный застенок. А словесность была хуже всех. Грымза хоть как-то могла простить, если ученики путали квадрат с кубом или графство с герцогством, но ошибки в словах не прощала никогда. Все от пакостного убеждения: «Вы живете, как говорите. Не научитесь говорить — не научитесь жить». В неверно сказанных словах она видела доказательство ничтожности школяров.