Фантомный бес
Шрифт:
– Он тут самый великий. Так вот он будто бы сказал: «Станиславский нас всех превзошел. Он недостижим».
– Охотно верю. Должны же мы хоть в чем-то быть впереди.
Когда они подошли к театру, то увидели в витрине портрет автора пьесы. Висячие усы, откинутые со лба волосы, мечтательные глаза – все это было очень знакомо.
– Мне кажется, я знаю, кто это, – сказала Мура.
– И кто же? – спросил Иван.
– Я поняла. – Мура усмехнулась. – Мы идем смотреть «На дне».
Когда немецкий Сатин сказал: «Человек – это звучит гордо», зал особенно затих.
И только Иван шепнул Муре: «Он мог бы сказать: ариец – это звучит гордо. Но все же он сказал – человек».
Успех
Зрители бесконечно хлопали и расходиться не хотели.
Вскоре Мура узнала, что Горький – самый популярный русский писатель в Германии, его пьесы идут во многих городах, его книги везде продаются.
В берлинских салонах нередко заходила речь на славянскую тему. «Славянство враждебно всему немецкому миру». «Панславизм – вот настоящая опасность». «Германия обязана внедрить культуру в отсталый славянский мир».
Эти фразы не предназначались для Муры, но они так или иначе достигали ее ушей.
– Объясни мне, что такое панславизм? – спрашивала она у Ивана.
– Откуда ты это взяла? – морщился Иван. – Аксаков и Хомяков тут ни при чем. Все проще и грубее. Германские стратеги полагают, что Россия хочет окончательно ослабить Австро-Венгрию и обрести полное господство на Балканах. А это ворота в Средиземное море, а дальше – океан и весь мир.
– Весь мир? – У Марии захватило дух.
– Всякая империя остается таковой, пока расширяется. И пределом может служить только планета. Вся, целиком. Так мыслит себя каждая империя. Поэтому большая война неизбежна. Но если в итоге вышел бы русский мир, я бы не стал возражать.
– Ну, Ваня, у тебя и аппетиты! То-то немцы на нас косятся.
– У ревнивых немцев и других забот полно. У них претензии и к Бельгии с ее укрепленным Льежем, и к Франции, поскольку Эльзас – это по-прежнему яблоко раздора, а тут еще на море Англия со своими дредноутами и подлодками. Неспокойные славяне с востока довершают этот пейзаж. Вот окруженная врагами Германия и вооружается.
– Значит, война будет?
– Помнишь, что говорит Толстой о моменте перед вступлением Наполеона в Россию? Он пишет, что дипломаты твердо надеялись, что мир можно удержать, и усердно работали с этой целью. Вот такого же усердия сегодня ждут от нас. Да мы-то уже не столь наивны.
– Ага, значит, будет.
– Кто ее знает! Но скорее всего – да.
При открытии в Лейпциге Храма русской славы (посвященного столетию «Битвы народов» 1813 года) германского императора поразили и русское богослужение, и пение могучих певчих, и что-то еще, что не давало покоя. Немного поразмыслив, он собрал несколько своих экономических и военных советников и дал им задание – съездить в Россию и посмотреть, какова она сегодня на деле. Советники вернулись озабоченными: Россия стремительно летит вперед. Через считаные годы она станет экономическим гигантом Европы. При этом с невероятно притягательной культурой.
– Славянская культура? – нахмурился Вильгельм.
– Не совсем так, ваше величество. Скорее, славяно-европейская. Русские органично и с изумительной быстротой впитывают лучшие европейские достижения. Дайте им волю, и они скоро обгонят нас во всем.
– Что же делать? – задумчиво спросил Вильгельм.
– Ваше императорское величество! Если воевать с Россией, то сейчас. Через годы это будет уже бессмысленно. И даже невозможно.
– Воевать? Сейчас? – почти весело переспросил Вильгельм и подкрутил рукой правый ус. – А какой мы найдем повод?
Советники промолчали. Но по лицам их было видно – да любой!
Маргарита и мастер
В начале 1914 года писатель Герберт Уэллс осуществил наконец давно задуманное путешествие – отправился в Россию, в ее столицу Санкт-Петербург. Его поразила гармония города, его архитектурная музыка, отблески солнца на золотых куполах и шпилях, роскошь магазинов на Невском, беспечность весьма прилично одетой толпы. Он отстоял службу в Исаакиевском соборе, его глубоко задел своей загадочной красотой храм Спаса на Крови. Ему рассказали о бомбе, которая разорвала императора Александра II, прямо тут, на набережной Екатерининского канала. Император ехал в скромной карете, практически без охраны. Первый взрыв не задел царя. Вместо того чтобы крикнуть кучеру «Гони!», он остановил его и вышел посмотреть, не пострадал ли кто. И тогда юноша по фамилии Гриневицкий кинул вторую бомбу прямо под ноги императору.
За что убили царя, который отменил рабство и даже учредил суд присяжных? По мнению террористов, он делал это слишком медленно. К тому же они ненавидели самодержавие, даже в его мягкой форме. Эти странные молодые люди были уверены, что мстят за народ. Знали ли они народ? Понимали ли его? Себя, во всяком случае, они называли то ли народниками, то ли народовольцами. Скорее всего, им хотелось власти. Они желали сами сесть на место царя и начать преобразования. Какие? Тут у них в голове был туман. Бессмысленный розовый туман. И, к сожалению, с кровавым оттенком.
Уэллс внимательно слушал и кивал. Серьезное его лицо иногда оживляла чуть грустная улыбка. В его родной Англии тоже убивали королей. В историческом плане ему это было и знакомо, и понятно. Впрочем, в Англии этого не случалось давно. Соединенное Королевство примирилось со своей монархией, умело ограничило ее и даже видит в ней некий смысл и красоту. Люди буквально подружились с королями и королевами. Это не мешает стране процветать. И писатель не мог вообразить, что должно произойти, дабы на его родине подобные убийства повторились. А вот Россия? Сейчас страна выглядит на подъеме. Но что будет завтра? Про себя он держал одно определение Российской империи, но вслух его не произносил – «страна с полуазиатским населением». А это, как он понимал, довольно тягостный фактор. Отсталый народ, темный. Поверья его диковинные. А может, и просто дикие. Что там закипает на дне его жизни? Кто знает?
Зато высокая культура поражает блеском, выдумкой и силой! Он побывал в опере, слушал несравненного Шаляпина в роли царя Бориса, на другой день с интересом рассматривал коллекции Императорского Эрмитажа. В дружеской обстановке прошли встречи с местными литераторами. Они были на редкость предупредительны и не скупились на похвалы. А Уэллс цепко присматривался: кто из них хотя бы отдаленно был способен на духовный подвиг Марка Каренина, героя его последнего романа?
Примерно в эти же дни в Северную столицу впервые прибыла девятнадцатилетняя девушка Маргарита Воронцова. Петербург ее тоже поразил, но интересовали ее в первую очередь не здания, а люди. Крупные, знаменитые, творческие. Ей хотелось вращаться в их кругу. Приехала она в тайной надежде ближе познакомиться с Александром Блоком, с которым у нее были две мимолетных встречи в Москве. Она жадно перечитала все сборники его стихов, многое запомнила наизусть. «Никогда не забуду (он был или не был – этот вечер): пожаром зари сожжено и раздвинуто бледное небо, а на желтой заре – фонари. Я сидел у окна в переполненном зале. Где-то пели смычки о любви. Я послал тебе черную розу в бокале золотого, как небо, Аи». Черная роза в бокале вина! Пронзительный образ. До дрожи. А вдруг он и ей пошлет что-нибудь такое! Не розу, так орхидею. Вот это было бы да! В своих мечтах она читала эти строки, читала выразительно, страстно, в каком-нибудь потайном, романтическом уголке, может быть, и на желтой заре, но главное – самому автору. А он, разумеется, от этого приходил в восторг.