Фараон Эхнатон

Гулиа Георгий Дмитриевич

Вавилонский купец Тахура — такой полный розовощекий, бородатый мужчина — заявил во всеуслышание, что ничего похожего нет ни в какой другой стране. Он сказал, что восхищен Ахетатоном, что ослеплен его красотой, что пленен его женщинами и отдает должное мужчинам, которые словно бы собраны здесь напоказ со всех концов земли.

Он сидел в лавке Усерхета и наслаждался холодной водой, которой он запивал засахаренные земляные орехи. Купец привык у себя на родине говорить громко, как на площади. На жителя Кеми громкий разговор не производил особо приятного впечатления, однако азиату это прощалось, как, впрочем, и многое другое. Одно дело — Кеми, а другое — Азия! И никому не придет

в голову здесь, в Ахетатоне, подходить к азиату с полной мерой, разве что только его величеству Наф-Хуру-Ра. Этот позволяет себе говорить почтительно даже о каких-нибудь кочевниках из страны шумеров. Ну, это уж совсем непонятное, странное и, может быть, болезненное явление!..

Купец поджал под себя ноги, сидя на грубой камышовой циновке. Его слушали молча — эти благовоспитанные сыны Кеми. Слушали молча, лакомясь сладостями.

— Я побывал во многих землях, — разглагольствовал купец. — Знаю остров Кефтиу, как себя. Остров Иси обошел пешком. Я был в Колхиде, которая на севере, и был и там, где горит вода. Видели мои глаза города большие и малые, далекие и близкие. Но что сравнится с Ахяти? Что, спрашиваю?

Тахура обвел глазами всех присутствующих. Будто каждому задавал этот вопрос: «Что, спрашиваю?» …Задавал и ждал ответа. Особенно долго и пытливо смотрел он на Усерхета — бритоголового хозяина лавки, мужчину средних лет

Старик, восседавший на циновке, сказал:

— Ахяти — хорош. Слов нет. Но есть города которые могут с ним поспорить и в красоте и в величии.

Он ел гусиные потроха под барбарисовой подливкой. И запивал холодным пивом. Морщин на нем было неисчислимое количество. Морщины — вместо кожи! И глаза его сидели в морщинах. И рот его весь в морщинах — даже губ не видно. Цвета он темного (однако не чернокожий). Под стать старой-старой пальме.

Таxypa с ишересом обратил свой взор на этого старика, поедавшего самое дешевое блюдо.

— Уважаемый, — сказал купец, — ты, наверно, не из этих мест.

— Нет, именно из этих.

— Наверно, давно здесь не был.

— Правда твоя. Я много ходил по свету.

Усерхет захохотал. Так, как умеют хохотать только добродушные толстяки, довольные собой, делами своими, семьей, всем миром. Хозяин лавки облизнул пальцы на руках — они были в меду. Он сделал комплимент купцу, который, дескать, умеет видеть даже сквозь каменную стену; который, дескать, настолько натренировал свой глаз в бесчисленных поездках, что уже нет для него секретов; дескать, ничего нельзя утаить от него…

Купец, весьма польщенный, поглаживал бороду. И каждый жест обнаруживал в нем истого азиата. Впрочем, он не только не пытался скрыть этого, но даже подчеркивал это — жестами и интонацией. И весьма учтиво обратился к старику:

— Уважаемый, по всему видно, человек ты сведущий во многих делах. Где тот город, который может поспорить с несравненным Ахяти?

— Там, — старик махнул рукою на запад.

— Там — пустыня, уважаемый,

— Среди пустыни. Далёко за песками. Дорога туда многотрудная, дальняя. Безводная. И ни в одном бурдюке не уместится вода, потребная человеку, идущему на запад. И ни один башмак не выдержит этого пути. Ноги будут кровоточить, ибо истончится стопа.

— Уважаемый, край тот пустынен. Безводен. И нет жизни на краю вселенной.

Старик усмехнулся:

— Ты так думаешь?

— Я уверен.

— Напрасно! Да будет тебе известно, чужеземец, что на всякую силу есть другая сила, на всякую красоту — другая красота. Так создан этот мир. Только на полях Налу все дышит одинаково ровно, и человек там в трудах — как все!

Теперь уже не купец, а старик оказался в центре внимания. Воистину: на одну умную голову нашлась другая,

не менее умная! Многие перестали жевать и беседовать друг с другом. «Занятный старик, — подумал купец. — Кто он? Уличный фокусник, показывающий диковинные штучки? Или мудрец, оказывающий услугу людям за пшеничную лепешку и тарелку гусиных потрохов? Дай-ка я немножко его поэкзаменую…»

— Что же там, уважаемый, на краю пустыни? Мы немножко уклонились от нашего разговора.

Всем хотелось услышать, что там, в стране миражей и песчаных бурь. «Тише! Тише!» — послышались голоса. Перестали стучать ложки. Люди затаили дыхание.

— Я скажу вам, я скажу вам, — проговорил старик, не отрывая взгляда от своей похлебки, — скажу и о том, что видел сам, не доверяя другим, что слышал сам, полагая, что слух мой не подведет меня… Было мне тогда двадцать лет и жил я в Дельте. Однажды встретил человека, бородатого, вроде тебя (старик указал на купца). Прибыл он из Джахи, и умел он делать стекло разноцветное. Располагаясь на песчаном берегу. К ловкости рук своих прибавляя тайные заклинания. Этот человек ненавидел лютой ненавистью род женский. Может быть, чем-нибудь огорчили его жены? Этого уж никто не сможет сказать, ибо отошел он в лучший мир, а при жизни своей держал уста на крепком запоре. И этот человек — посильнее любого рыночного бойца — предложил мне идти с ним в неведомую страну, где люди повыше и здоровее нас, где злоба не омрачает сердец и спокойная любовь надо всеми, подобно шатру. Я спросил его, где же этот край, напоминающий поля Налу? Он показал рукой на запад, где заходит солнце, где пустыня с миражами и песчаными бурями. Я поверил ему. Он был для меня как пророк в стране израильтян — стране пророков.

— И ты пошел с ним?! — не выдержал купец.

— Да!

— В неведомую пустыню?

— Да!

— Вдвоем?

— Нет. С нами были еще. Несколько горячих голов.

— И вы дошли?

— Да!

— Живыми и невредимыми?

— Нет. Мы иссушили нашу печень. Глаза слипались от язв. И тела наши покрылись струпьями. Я один, я один приполз в ту страну и все увидел своими глазами и услышал собственными ушами. Мои спутники лежат в песках Они умерли оттого, что спеклись внутренности их от зноя и безводья.

— И что же там? И что же там? — словно не терпелось купцу Тахуре.

И хозяин лавки сказал:

— У меня выскочит сердце, клянусь прахом отца, выскочит сердце от любопытства! Не томи же нас, уважаемый!

— Я скажу вам все. — Старик облизал ложку. Словно давно не ел. Это всем бросилось в глаза. Вдруг усомнились в том, что старик такой уж мудрый и такой уж многоопытный. Разве мудрецы лижут ложки? Но вскоре пришлось убедиться, что мудрецы способны и не на такое. Старик продолжал: — Мы пришли в землю, которая именуется Та-Кефт. Мы пришли туда, чтобы умереть на виду их блистательного города. Я один добрался ползком, направляясь с холма в город. Как дитя… На карачках. И колени мои источали кровь и гной. И когда я потерял сознание, едва выкрикнув «помогите!», когда я был точно во сне, — меня спас караван. Меня доставили в тамошний Тапе, который блистателен. И люди там рослые, и вместо двух — у них три уха.

— Три уха?! Не два, а три?! Где же третье ухо? — послышалось со всех сторон.

— Третье ухо? — старик почесал мизинцем кончик носа. — Третье ухо вот здесь.

И он показал на затылок молодого человека, сидящего рядом с ним.

Возглас удивления вырвался у каждого, кто находился в лавке. Удивились все, кроме купца. Он улыбался и крутил ус. Его черные глаза — черные, как ночь, — тоже улыбались из-под густых бровей. Или купец знал нечто, что способно перешибить эту новость, или не верил ни единому слову старика.