Фараон Эхнатон
Шрифт:
— Ну? — спросил кормчий.
Стражники недоуменно молчали.
— Вы помните прошлогоднюю краснозадую обезьяну?
Солдаты разразились дружным смехом. Еще бы! Они хорошо помнят обезьяну и ее могучего ростом и силой хозяина, обещавшего укротить льва. Наконец-то он прибыл снова! Но где же обезьяна?
Кормчий успокоил их:
— Скоро прибудет и она!
Солдаты расступились, и Нефтеруф, кивнув им всем на прощание, пошел своей дорогой. И — скажем прямо — не без удовольствия.
Ка-Нефер
Он шел, косясь на дворец, светло-серой громадой растянувшийся вдоль
Дорога фараона, на которую вскоре вышел Нефтеруф, тоже удивляла своими масштабами, соразмерностыо жилых строений, дворцов и храмов. Все, казалось, было подобрано так, что взаимно дополняло друг друга. Улица эта была освещена светильниками ипокрыта — правда, местами — вавилонской смолой. Грязи здесь, как говорили, не бывало никогда. Это тоже было новшеством, которого не отнимешь у фараона. Он знал кое-что понаслышке про эти самые храмы: Бен-Бен, Пер-Хаи, Пер-Атон-Эм-Ахяти. Они прекрасны даже в эту пору. Так же, как дворцы.
Нефтеруф не мог не признать всего этого. По-видимому, он обладал достаточной объективностью в оценке недостатков и достоинств своего противника. Это сулило ему в будущем несомненные выгоды, ибо тот, кто вступает в единоборство с опытным правителем, должен уметь здраво оценивать происходящее, так же как и могущее произойти. Как говорят умные хетты, следует иметь две пары глаз: одну — чтобы смотреть вперед, а другую — чтобы видеть то, что творится сзади.
«…Я вижу все это. Я увижу еще кое-что. Но ничто не сможет изменить моего мнения. Это он загнал в земляные норы многих вельмож и знатных людей Уасета. Это он надругался над древними, исконными богами Кеми и их жрецами. Нет, ничто не изменит мнения об этом ублюдке… Сволочь он! Курва он!..»
Нефтеруф миновал пекарню, из которой тянуло ароматом свежеиспеченного хлеба. Вот она, узенькая улочка, ведущая к заветному дому с необычно широким окном наружу.
Амон-Ра до сих пор, безусловно, благоволил к бывшему каторжнику: все шло так, как будто кто-то руководил свыше, руководил безошибочно и точно. Ночная мгла держалась стойко; ноги легко несли, словно по давно знакомой дорожке, дома следовали точно в том порядке, как называл их Шери. Стражи, как нарочно, избегали Нефтеруфа. Бывший каторжник никогда не бывал в этой столице, но ориентировался не хуже старожилов. Чему бы приписать все это? Нефтеруф знал, чему и кому: он горячо молился великим богам своих предков, не оставлявших его в одиночестве в самые трудные минуты.
А вот наконец и та небольшая площадь, и высокий дом, выходящий на площадь, и широкое окно, до которого не достать, если даже подпрыгнешь.
Ждут его здесь или не ждут?
Трудно ответить на этот вопрос. Может быть, да, а может быть, и нет. Хотя в окне и горит свет, но это ничего еще не значит. Скоро-скоро все выяснится…
Нефтеруф постоял немного, прислушался к ночной тишине. Ведь и тишина кое-что может подсказать, если умело ее слушать.
Нет, в этой части Ахетатона было очень тихо, как и подобает этому часу. Ничто не предвещало опасности, которая всегда над головою любого смертного, не говоря уж о бывшем каторжнике — беглеце и кровном враге фараона.
Он пересек площадь уверенным шагом — не слишком быстро и не слишком медленно. Если бы кто-нибудь и увидел его в это мгновение, то, несомненно, сказал бы про себя: «Вот он, бедный, но довольный собой ремесленник, идущий домой после ночного бдения в мастерской». Нефтеруф подошел к низкой, прочной двери и постучал: опять же не слишком громко, чтобы не разбудить соседей, и не слишком тихо: так, чтобы могли услышать хозяева.
Дверь открылась как бы сама собой. Где-то в глубине длинного коридора стоял светильник. За порогом было темно.
— Это ты стучал? — спросил мягкий женский голос.
— Я не вижу тебя, — сказал Нефтеруф. Женщина стояла тут же за дверью. Она сказала:
— Я здесь.
— Это дом госпожи Ка-Нефер?
— Я Ка-Нефер.
— Шери кланяется низко. Твой недостойный слуга присоединяется к его поклону и говорит тебе: «Привет тебе, госпожа этого дома, и да будут все дни твои долгими и непоколебимы в радостях, как бивня слона». Я — Нефтеруф, недостойный твоего гостеприимства.
Как видно, беглый каторжник не настолько еще огрубел под землей, чтобы позабылись слова красноречия и тонкого обращения. Его приветствие было воспринято с должным вниманием и оценено по достоинству. Он услышал из темноты:
— Нефтеруф? Какое редкое имя!
— Да, моя госпожа, это имя встречается не часто, и дала его мне моя бабушка, жившая в далеком оазисе в Великой пустыне Запада. Такое имя носил герой повести, которую она читала не по книге, а на память — от начала и до конца.
— Это имя — настоящее?
Как быть? Сказать или утаить? И каков смысл в том, чтобы скрывать от нее свое настоящее имя?
— Вымышленное, — признался он.
— Так будет лучше, — сказала она. Он не понял, что будет лучше.
— Входи же, — пригласила хозяйка.
Он перешагнул порог, полный доверия к этому голосу, звучавшему в темноте ночи сладкой флейтой.
«Если наружность ее соответствует хотя бы в малой степени голосу ее — это великое счастье для женщины, а также для мужчины, созерцающего ее».
Так подумал он, входя в дом, которого не знал никогда, но которому доверился так, как может довериться сын матери своей.
Потолок был низкий, и гость наклонил голову, в то время как хозяйка вела его вперед. И когда они очутились в небольшой комнате, где горел светильник, он увидел перед собой нечто поразившее его. Перед ним стояла женщина немного смуглая, чуть худая и чуть полная в положенных местах, казалось, чуть легкомысленная и чуть умная, как и положено красивой женщине. Тело ее просвечивало сквозь складки тонкого платья, и было оно из крепкого дерева — стройное и твердое. Глаза ее были светло-карие, как персиковые косточки. Ее пухлые губы и маленький нос соседствовали друг с другом в полной гармонии, и свет отражался на ее белых зубах, как на кварцитовом сколке.