Фараоны, Гитлер и колхозы

Собственность на средства производства в Древнем Египте была «общенародной», то есть государственной. И в этом плане Древний Египет мало чем отличался от своих соседей — повсюду в те далёкие времена царил «азиатский» способ производства. В ремесленной индустрии все мастерские, естественно, тоже были государственными, а рабочая сила товаром не являлась — попросту говоря, древнеегипетский работяга был прикреплён государством к своему предприятию и «уволиться» с него права не имел. Ну, для нас это дело знакомое — сами такое право лишь в 1956 году приобрели, тем самым сильно опередив древних египтян в области прав человека. Все остальное в древнеегипетском производстве нам тоже не в диковинку: на государственных предприятиях пользовались государственным инструментом и государственным сырьём под присмотром государственных чиновников, а всю продукцию сдавали государству же, причём действовала очень строгая госприёмка.

Древнеегипетская рабсила делилась на квалифицированную («мастера») и неквалифицированную (название до сих пор египтологами до конца не расшифровано). Уже в те древние времена существовало нечто вроде трудового законодательства, по которому рабочий день «мастеров» ограничивался восемью часами. Работали они по десятидневкам, каждый одиннадцатый день был выходным; не работали и в праздничные дни. От государства «мастера» получали должностные владения, то есть дома в «посёлке мастеров» (мы назвали бы эти дома «ведомственной жилплощадью»), и ещё гробницу бесплатно, что при серьёзном отношении древних египтян к загробному миру тоже было нелишним. Денег в то время ещё не изобрели,

и поэтому зарплата выдавалась натурой с государственных складов в виде продовольственных пайков, одежды и прочего ширпотреба.

Как видим, положение древнеегипетских «мастеров» было не столь уж и плохим, хотя свободными этих прикреплённых к своим местам работников назвать нельзя. Историк Р. М. Нуреев определяет их как «наёмных работников древневосточного типа, для которых характерно противоречивое сочетание признаков рабства и наёмного труда». Несмотря на своё полурабское положение, «мастера» цену себе знали и при необходимости постоять за себя могли. Вот что пишет по этому поводу Р. М. Нуреев: «Ремесленники были объединены в корпорации, которые уже со времён Древнего царства отстаивали свои права. В случае длительной задержки оплаты ремесленники бросали работу до тех пор, пока оплата не возобновлялась. Истории Древнего Востока известны примеры таких древнейших забастовок». А ведь мы-то вплоть до наших недавних шахтёрских забастовок думали, что явление это имеет место лишь там, где рабочая сила — товар и где царит «наёмное рабство». Ан нет, трудящиеся Древнего Египта доказали, что и в безрыночно-безденежном обществе могут быть и стачкомы и забастовки — причём не только экономические, но и политические. Шаржирую, позволяю себе натянутые параллели и искусственные ассоциации? Ничуть. Приведу для примера документальную хронику событий XII века до нашей эры. Речь идёт о работниках, занятых наиболее важным, с точки зрения древних египтян, делом — о рабочем «соединении» (нечто вроде нашего строительно-монтажного управления), трудившемся на царском кладбище. К заупокойным обрядам, повторю, египтяне относились трепетно, особенно если дело касалось царей, и вряд ли работники этого кладбищенского «СМУ» уступали по престижности своего труда ну хотя бы нашим шахтёрам. Но бюрократическое начальство одинаково на протяжении тысячелетий — будь то в Кузбассе нашего XX века или в египетском «городе мёртвых» XII века до новой эры. Короче говоря, древнеегипетское начальство приворовывало из царских житниц, создавая тем самым продовольственный дефицит, а голодным работникам заявляло, что продовольствия в житницах нет. И вот, как сообщает историк, «10-го числа 2-го зимнего месяца 29-го года царствования Рамсеса III изголодавшиеся работники прорвались через пять укреплённых стен, окружавших царское кладбище, где они трудились», и, организовав нечто вроде митинга, требовали к себе начальство и взывали к главе государства (фараону) и к главе своего ведомства. Администрации и работникам идеологического фронта (жрецам) они заявили: «Мы пришли сюда от голода и жажды. Нет одежды, нет масла, нет рыбы, нет зелени. Напишите о них фараону, нашему владыке, и напишите верховному сановнику, нашему начальнику, чтобы нам предоставили средства к существованию» (подлинный текст). Как водится в таких случаях и по сей день, проворовавшееся местное начальство испугалось огласки и, дабы как-то разрядить обстановку, выдало голодающим довольствие… за прошлый месяц, а в остальном кормило работников бесчисленными обещаниями, естественно, не выполнявшимися. Посулы сменялись угрозами «суда», угрозы сменялись новыми лживыми посулами… В общем, терпение забастовщиков лопнуло и они перешли от экономических требований к политическим. Проблема продовольственного дефицита отодвинулась на задний план — весь гнев обрушился на местную «номенклатуру»: «Воистину, мы прошли [стены] вовсе не от голода, мы имеем сделать важное показание: воистину, неправда творится в этом месте фараона» (подлинный текст). Поскольку «неправда творилась» и в других «местах фараона», вечно идти на попятную перед требованиями древнеегипетских «масс» для древнеегипетской «номенклатуры» не было резона — что же тогда красть, если всех работяг снабжать по справедливости? Были у древнего руководства и свои контрпретензии к «мастерам»: поскольку «наёмный работник древневосточного типа» трудился не на рынок, а «на дядю», то есть на государство, трудовая дисциплина у древних египтян хромала не меньше, чем у наших соотечественников сегодня. Даже при нормированном восьмичасовом рабочем дне древнеегипетские «мастера», как пишет историк Е. С. Богословский, «прогуливали целые рабочие дни и не выполняли нормы. Тем не менее из источников нельзя установить, производились ли систематические и сколько-нибудь действенные наказания. За это даже редко пороли, хотя вообще-то в Египте пороли за малейшие провинности и без них…». С точки зрения древнеегипетского государства древнеегипетские трудящиеся вконец изнахалились, поскольку к забастовкам, митингам и прогулам «мастера» добавили требование сделать их должностные владения наследственными, то есть, выражаясь современным языком, передать «ведомственную жилплощадь» в личную собственность «квартиросъёмщиков». Терпение государства истощилось и… «мастеров» приравняли к «неквалифицированным». А быть «неквалифицированным» в Древнем Египте — не приведи господь! Работали они без выходных и праздничных дней, даже древнеегипетский новый год встречали на своём рабочем месте. За невыполнение нормы несли коллективную ответственность, так что следили друг за другом, и в случае чего неисправный работник получал «внушение» прежде всего от своих же товарищей. Все занятия считались равно неквалифицированными, и каждый мог быть легко переброшен на другую работу. Жили они за пределами поселков «мастеров» в трущобах, их продуктовый паек был намного меньше. Что и говорить, условия несладкие — одним словом, «лимита» древнеегипетская. Но, с другой стороны, государство гарантировало им и этот продовольственный паек, и минимум одежды с государственных складов, и бесплатные трущобы. А в стране с избыточным населением эти нищенские социальные гарантии значили немало. История не сохранила для нас сведений о том, как «неквалифицированные» встретили известие о переводе в их состав бывших «мастеров». Но, думается, мы не ошибёмся, если на основе собственного житейского опыта предположим, что древнеегипетские чернорабочие со злорадством приветствовали стремление своего фараона к «стиранию социальных различий», выразившееся в приравнивании сложного труда к простому.

Тенденция к нивелированию рабочей силы по низшему уровню свойственна всем странам «азиатского» способа производства. И если в Египте Нового царства этот процесс принял более менее мягкие, «брежневские» очертания, то в Шумере, во времена III династии Ура, которая шутить не любила, все это отлилось в предельно жёсткие формы древневосточного «сталинизма». Государственные работники Шумера, как пишет историк А. И. Тюменев, «разбитые на партии, подчинённые особым надзирателям… передавались по мере надобности из рук одного надзирателя во временное распоряжение другого, перебрасывались с одной работы на другую, наконец, в связи с объединением местных хозяйств, пересылались из одного хозяйственного центра в другой. В такие условия поставлены были теперь не только неквалифицированные работники… но и профессиональные ремесленники, не исключая представителей наиболее квалифицированных видов ремесленного труда». У создателя этой каторжной системы государственного хозяйства царя Шульги были твёрдые принципы, которыми он никогда не поступался: купля-продажа земли, как и вообще всякая частная нажива, была запрещена, в государственную собственность передано все, что только можно, стёрты были все различия не только между «умственным и физическим», «городом и деревней», но и между мужчиной и женщиной, взрослым и ребёнком: женщины и дети выполняли те же работы, что и мужчины, — землекопа, грузчика, бурлака… При подобных «гулаговских» методах эксплуатации смертность рабсилы достигала в среднем от 20 до 25 процентов к общему числу занятых в госсекторе, а на особо тяжёлых участках — до 35 процентов.

В чем же смысл подобной бесчеловечной нивелировки всех и всяческих видов труда к некоему среднему знаменателю, а именно к труду чернорабочего? Ну точь-в-точь как у Верховенского в «Бесах»: «Мы всякого гения потушим в младенчестве. Все к одному знаменателю, полное равенство».

А иначе и быть не может в безденежно-бестоварно-безрыночном хозяйстве, принадлежащем государству, будь то государство «азиатского» способа производства или же «реального» социализма. Ведь наличие ярко выраженных индивидуальных особенностей предполагает и наличие индивидуальных потребностей. И удовлетворять эти различные потребности можно лишь путём эквивалентного обмена различными потребительными стоимостями. А такой взаимный обмен возможен лишь между хотя и совершенно разными, но одинаково равноправными субъектами. Короче говоря, различие способностей и потребностей может процветать тол ь к о в условиях рынка, который разные потребительные стоимости сводит к всеобщему эквиваленту — деньгам. Ну а там, где нет свободного обмена, где государство сгребает весь

произведённый продукт в один общий котёл (на тюремно-лагерном жаргоне — «общак») и уже из него производит централизованное распределение, — там вполне естественно должны существовать не разнообразные субъекты (собственности и права), а лишь объекты, лишённые индивидуальных особенностей, со стандартными, унифицированными, раз и навсегда данными и несменяемыми потребностями (конечно, минимальными, аскетическими). Ведь, согласно К. Марксу, «распределение определяется как момент, исходящий из общества, а обмен — как момент, исходящий от индивидов» Отсюда — примитивный эгалитаризм, огосударствление как подавление индивидуального разнообразия, нивелировка личности по низшему уровню. «Формы правления азиатского типа вырастают из негативной реакции публичной власти на отношения товарного обмена, зародившиеся в недрах общества… — считает историк-востоковед М. А. Виткин, — Преследуя всеобщий интерес, государство приходит в противоречие с особыми интересами, встаёт на путь их подавления и установления над ними господства». Противостоять всеобщей унификации и нивелировке может лишь рынок — именно он автоматически отделяет сложный труд от простого, более производительный от менее производительного, вознаграждая каждый по заслугам. Если же нет товарного обмена, нет рынка, то открывается безграничное поле для реализации идеи повального равенства. Вряд ли суть этого равенства можно сформулировать более откровенно и лапидарно, чем это сделал в прошлом веке представитель грубо-уравнительного «коммунизма» Вейтлинг: «Никакое частное преимущество не должно иметь места; этого мы хотим ради выгоды тех, кем пренебрегла природа». Что ж, прав оказался Г. А. Столыпин, когда в речи перед П-й Государственной Думой 10 мая 1907 года сказал: «…Приравнять всех можно только к низшему уровню. Нельзя человека ленивого приравнять к трудолюбивому, нельзя человека тупоумного приравнять к трудоспособному». Ленивым, тупоумным и всем тем, «кем пренебрегла природа», этого и не надо — они хотят обратного: чтобы умелых и талантливых низвели до уровня чернорабочих. Но, став на путь такой нивелировки и сказав «а», придётся затем проговаривать и весь алфавит. Иронизируя по поводу принципов абсолютного равенства, мыслитель прошлого века Вильгардель заметил, что наиболее последовательно и полно эти принципы уже реализованы в тюрьмах. Лагерь — неминуемое логическое завершение эгалитаристских утопий. Что и было экспериментально доказано ещё за несколько тысяч лет до нашей эры, а потом многократно подтверждалось вплоть до наших дней. Концлагерь — предельный, экстремальный случай тотального равенства, идеальная, логически «чистая» его модель. Посмотрим на примере этой модели, зачем и кому нужно низводить сложный труд до уровня простого.

Австрийский психолог Бруно Беттельгейм, будучи заключённым в Дахау, а затем в Бухенвальде в 1938 и 1939 годах, провёл своеобразное социально-психологическое исследование методом, который социологи именуют «включённым наблюдением». Вот как комментирует результаты этого исследования советский психолог М. Максимов: «Конечно, в лагере не так уж много возможностей для квалифицированного труда, но кое-что все же есть — небольшие заводы, мастерские и так далее. Представим себе интеллигента, который попадает, скажем, на кирпичный завод. Поначалу у него все валится из рук, вместо кирпичей — причудливой формы лепёшки. Но он очень старается. И вот месяца через три он уже делает вполне приличные кирпичи… Но как только эсэсовцы замечают, что у заключённого кирпичи начинают получаться, его сразу же переводят на другую — самую грязную и тяжёлую работу. Цель — показать тебе, что от твоего умения, старания, от тебя ничего не зависит. Ты будешь делать то, что может сделать любой. Ещё лучше, если эта работа к тому же й бессмысленна. Отсюда перетаскивание камней с места на место и погрузка песка в вагоны ладонями». Итак, одна из целей низведения сложного труда до уровня простого — психологическое подавление личности. Сам Бруно Беттельгейм пишет по этому поводу: «Ни при каких обстоятельствах не дадут они заключённому стать личностью через свои собственные усилия, даже если эти усилия полезны для СС». Другая причина — экономическая: нивелировка рабочей силы уменьшает необходимое рабочее время, увеличивая тем самым время прибавочное, а следовательно — степень эксплуатации. Сопутствующее понижение качества труда, да и чисто количественной его производительности, компенсируется в глазах «командиров производства» удобством управления обезличенной (а отсюда — и покорной) рабочей силой.

Ну, а теперь от древнеегипетской и тюремно-лагерной экзотики перейдём к отечественным трудовым будням. Ещё в 1917 году В. И. Ленин предсказывал: «Все общество будет одной конторой и одной фабрикой с равенством труда и равенством платы» На пути к этому идеалу мы достигли ощутимых результатов. В 1931 году были утверждены тарифные ставки, о которых С. Н. Фёдоров сказал: «Тарифная ставка отрицает принцип справедливого распределения по труду. Работаешь хорошо, работаешь плохо — почти одно и то же». В 1956–1965 годах количество разрядов сокращено с 8 до 6, а разрыв в тарифных ставках уменьшился с 3,5 до 1,5–1,7 раза. Но реальные различия в производительности труда рабочих, выполняющих одну и ту же операцию, очень большие. Причём наполовину эти различия обусловлены стажем и квалификацией, наполовину — отношением к труду. Вместе эти половины обусловливают перепад в производительности труда в 40–70 процентов между плохим и хорошим рабочим. И огромной разнице в произведённой работе соответствует разница зарплаты в… 13 рублей (данные Н. А. Аитова по результатам исследований в Уфе). Ну как тут не вспомнить слова П. Г. Бунича, произнесённые им на первом Съезде народных депутатов СССР: «…Когда человек хуже работает, ему лучше. В расчёте на единицу труда он зарабатывает больше. Поэтому у нас существует не тяга подняться снизу вверх, а тяга опуститься сверху вниз… Я бы сказал вот что: «Кто не работает — тот ест того, кто работает».

Колоссальными темпами и со все нарастающим ускорением падает уровень зарплаты инженерно-технического персонала относительно зарплаты рабочих. В 1937 году зарплата инженера на производстве составляла 1500 рублей в месяц против 200–300 у квалифицированного и 110 — у неквалифицированного рабочего (по номиналу тех лет, естественно). В 1970 году в промышленности среднемесячная зарплата инженеров превышала зарплату рабочих на 47,4 рубля, а в 1986-м — всего на 22,6 рубля. В строительстве и того «лучше»: 1970 год — зарплата инженера на 51,5 рубля больше; 1986 год — на 6,1 рубля меньше, чем у рабочего. И вот результат: в целом по стране более 20 процентов инженерно-технических работников сменили профессию и занимаются трудом, не требующим столь высокой квалификации. Оставшиеся же на своих должностях инженеры понизили трудовую отдачу до уровня своей нищенской зарплаты, как следствие, их профессиональный уровень упал, произошла деквалификация и депрофессионализация. А если вместе с инженерами взять дипломированных специалистов в целом, включая учителей, врачей, агрономов, то окажется, что 4 миллиона человек (около 12 процентов общей численности) трудятся не по специальности. Единственная на сегодня реальная возможность для высококвалифицированного специалиста или рабочего спастись от депрофессионализации — включиться в начавшийся с открытием наших границ процесс «brain-drain» — утечки мозгов. Трагичный «выход» из ситуации. Трагичный для отъезжающих; вдвойне, втройне трагичный для страны, ибо на восстановление утерянного «мозгового» потенциала потребуется смена двух поколений. Отставание теперь уже не от Запада, а от стран «третьего мира» — вот плата за тюремно-лагерный уклад, за копирование «социальной политики» египетских фараонов XX династии и царей III династии Ура, живших в XXI веке до нашей эры. На подходе XXI век нашей эры — так не лучше ли выбрать для подражания иные образцы?

В статье Игоря Клямкина «Почему трудно говорить правду» («Новый мир» № 2, 1989 год) есть раздел под заголовком «Как нам себя называть?», перекликающимся с заголовком вышедшей в том же году книги JI. А. Гордона и Э. В. Клопова «Что это было?», — размышления по поводу триединого вопроса: кто мы? где находимся? куда идём? Теоретическая суть этого вопроса понятна: авторы желают определить формационную принадлежность общества, которое было построено в нашей стране за 70 лет советской власти. Что это за формация? Какой способ производства? Было ли в истории человечества нечто подобное или же это что-то новое, неизвестное? Вот что по этому поводу думает И. М. Клямкин: «Не обнаружив ничего подходящего рядом, стали искать сзади. Взгляд скользнул по векам и эпохам — и быстро добрался до Древнего Востока. Показалось — вот оно наконец-то, то самое, вот они, наши истоки. Понятно, что и это открытие не дошло до трибун и печатного станка ни в 60-х, ни тем более в 70-х. Но зато сейчас оно тиражируется широко и беспрепятственно: у нас не социализм, у нас — «азиатский способ производства»!

Это уже теплее. Но ещё не горячо. Да, азиатский способ производства — это замкнутое натуральное или мелкотоварное хозяйство, это регулирующая роль государства в экономике при культе первого лица, наделённого неограниченной властью. И все же… Все же азиатский способ производства — дитя сельскохозяйственной, а не индустриальной цивилизации. А самое главное — азиатское государство, регулируя хозяйственные связи между общинами, не вмешивается в их внутреннюю экономическую жизнь. Но у нас-то совсем другое, у нас — всепроникающее, тотальное огосударствление!»