Фараоны, Гитлер и колхозы
Шрифт:
Вместе с «коллективистской идеологией» и колхозным строем гитлеровские оккупанты были вынуждены перенять и весь сопутствующий им бардак и прочие родимые атрибуты, как-то: производственные совещания, планы сельхозработ и сдачи продукции, сетования селькоров местных газет на обычное колхозное разгильдяйство в выражениях и газетных штампах, ничуть не изменившихся после оккупации. Ну как тут не вспомнить описание Марксом индийских сельских общин: могут меняться династии и иностранные поработители, но ничего не меняется в этих общинах — основе «азиатского» способа производства; те же старосты, те же границы, те же порядки, даже те же названия1. Слава Богу, мы все-таки не колониальная Индия, индуистский принцип «ахимсы» (непротивления злу насилием), несмотря на все старания Льва Толстого, не столь уж глубоко в нас сидит. Так что при всей своей тихости иногда мы можем быть очень даже буйными — вот и устроили немцам партизанскую войну Все-таки с иностранными кровопийцами воевать как-то проще, нежели со своими, единокровными. «Свои» не то нам как-то ближе, что ли, не то просто ничего у нас не получается с ними — в 1929–1930 годах попробовали было сопротивляться, так кровью захлебнулись. Сопротивление же гитлеровским оккупантам тоже приобрело антиколхозную окраску. Свидетельствует Алесь Адамович: «Как самозабвенно лгали мы, партизаны, себе и несчастным бабам, колхозникам, которых фашисты жгли, убивали за помощь нам, «сталинским бандитам»: зато колхозов уже не будет! И все будет не так, как до войны!» Но пока
Селькор газеты предлагает привлекать к ответственности лиц, виновных в плохом состоянии дел в хозяйствах. Далее он же сообщает о недостатке фуража и семян.
В марте 1942 года новые власти отмечали «слабый обмолот зерновых культур», «затягивание своевременного выполнения» сдачи зерна и «засыпки семфонда». А вот в апреле 1942 года сельскохозяйственное военное управление «Вико Крым» созывает совещание специалистов животноводства и пытается выяснить причины отставания этой отрасли. В результате дебатов решили «обратить внимание на максимальное развитие животноводства…». Формулировка этого мудрого решения вполне могла бы украсить одно из не столь давних выступлений Е. К. Лигачева. В общем, ничто не ново под луной. Хозяева меняются, колхозные же проблемы неизменны. Калейдоскоп сообщений с «сельскохозяйственного фронта» за 1942 год (имеется в виду территория, оккупированная немцами): план весеннего сева сорван; затягиваются уборка и обмолот зерновых культур (ну совсем как в день написания этих строк, осенью 1990 года!); опоздали с подъёмом зяби; тормозятся заготовки сена. Автор советской монографии, из которой взяты эти факты, с гордостью резюмирует: «Захватчикам не удалось заставить крестьян полностью выполнить их указания, несмотря на угрозы и репрессии. Сельские труженики проявляли твёрдость и мужество, подчас настоящий героизм». Что ж, это вполне понятно: сопротивлялись захватчикам. Непонятно вот только, почему и после освобождения от немецких оккупантов колхозники продолжают проявлять «твёрдость, мужество и настоящий героизм» в деле срыва продовольственной программы? Почему рост капитальных вложений в колхозы сопровождается застоем или даже падением производства? (Мы получаем в сельском хозяйстве один рубль, вкладывая 5 рублей 29 копеек. Ответ, я думаю, ясен: да потому, что оккупация и колониальная эксплуатация села продолжаются. «Оккупанты» свои, единокровные, но методы все те же: внетоварное принудительно-силовое изъятие продукции, все та же «азиатская» редистрибуция: сгрести все в один «общак», наполовину сгноить и порастерять, а что останется — «распределить». Вот и продолжается тихая, но упорная «партизанская» война селян против чиновничьей оккупации. На протяжении 60 лет существования колхозного строя власти предержащие, уверенные в своих силах, с этой позицией крестьянства не считались. Поначалу так же поступали и немецкие оккупанты — пока одерживали победы. В 1941–1942 годах они использовали колхозы как пресс, выдавливающий из крестьянства все, что можно, и ещё сверх того. Но когда победа в войне стала все больше напоминать зыбкий мираж, оказалось, что с крестьянством нужно считаться. В условиях временного равновесия сил на фронтах позиция крестьянства могла оказаться решающим фактором. Гитлеровцы начали заигрывать с мужиком, в их аграрной политике все громче зазвучали столыпинские мотивы. А. Розенберг объявил колхозный строй ликвидированным и провозгласил установление крестьянской частной собственности на землю. Осуществить эту программу до конца оккупанты так и не успели. 3 июня 1943 года была объявлена «Декларация германского правительства о частной собственности крестьян на землю», провозгласившая, что «земля, которая была отведена крестьянам для постоянного единоличного пользования, признается частной собственностью этих крестьян». Западные историки утверждают, что немцы допустили ошибку, не сделав этого ещё летом 1941 года: тогда, дескать, партизанской войной на оккупированной территории и не пахло бы. Наши историки этот тезис, естественно, отвергают. Скорее всего, они правы, ибо одно дело — аграрная политика собственного правительства и совсем другое — оккупационных властей. Народ, присуждённый захватчиками к уничтожению, вряд ли прельстился бы временными послаблениями и подачками — это, на мой взгляд, очевидно, и не об этом речь. Ясно и другое: колхозы воспринимались крестьянами как враждебное их интересам установление, и это отлично понимали как нацистские оккупанты, так и советские партизаны. Отсюда в борьбе за крестьянские симпатии — обещания с обеих сторон колхозы отменить.
Но вот война закончилась, и в деревне установилось то, что Владимир Дрозд назвал послевоенным «неолитом»: как бы оживают барельефы египетского Древнего царства — пахота на людях, каменные ступки и т. д. Есть и несущественные отличия от барельефных изображений — в упряжке не древнеегипетские мужики, а русские бабы и пашут они не мягкий наносный ил после нильского разлива, а нечернозёмные суглинки и подзолы. И общий фон несколько изменён: на горизонте вместо пирамид маячат металлургические комбинаты. Между этими комбинатами и пахотой на людях — связь причины и следствия. Та самая «индустриальная цивилизация», которая, по мнению Игоря Клямкина, отличала нас от стран «азиатского» способа производства, жила по законам собственной логики, производя машины, производящие машины, которые, в свою очередь, производили другие машины — главным образом танки, пушки, самолёты и прочие символы неизбывной державной мощи, служащей причиной патриотической гордости для нищего и голодного колхозника, объясняющей и оправдывающей тем самым его нищету и голод. Индустриальные комплексы, таким образом, выполняли те же самые религиозные функции, что и гигантские храмовые комплексы Древнего Египта, Шумера, Ангкорской и Инкской империй и прочих однотипных бюрократических деспотий. На дворе иное тысячелетие? Так ведь и идолы иные, с поправкой на прогресс человеческого разума. Так что неправы те, кто критикует нас за вне- исторический подход и прямолинейные аналогии, — разницу мы видим и учитываем. А что эта разница не столь уж велика — претензии не к нам. Неча, как говорится, на зеркало пенять…
Да, чуть не забыл: есть и ещё одна общая черта: как при храмовых комплексах древности кормилась огромная жреческая рать, точно так же множество дармоедов кормится при нашем индустриальном комплексе. Не знаю как вы, а я лично не вижу особого функционального отличия верховного жреца бога Ра от главы, скажем, Минчермета.
Прошло почти десять лет после войны, а исконно великорусские земли — то же самое, что Иль-де-Франс для Франции, — наше так называемое Нечерноземье пребывало все в той же позиции. Сейчас принято насмехаться над брежневским «литературным наследием». Но если не обращать внимания на более чем сомнительное авторство, а посмотреть в той же «Целине» на решение вопроса «что делать дальше» — интенсифицировать сельское хозяйство в старых земледельческих областях центральной России или же заняться экстенсивным расширением посевных площадей в Казахстане, — то увидим, как была сделана ещё одна роковая ошибка. Ошибка тем более непростительная, что была у нас возможность поучиться на чужом опыте. Ведь точно так же в 30-е годы ошиблись и американцы. Ошибка эта и выход, который нашли из неё американцы, чрезвычайно поучительны,
К сожалению, наша жизнь «добрых перемен в обращении с землёй» не вызвала. А ведь если бы мы учли американский опыт, запустелые ныне сельские районы России выглядели бы как райские уголки. Но при колхозной системе такое невозможно в принципе. И вовсе не ошибка тут, а неизбежность: все эти полевые тропы, ручьи, ряды деревьев и кустарников, чересполосица, пруды и озерца — все это живое, пёстрое разнообразие органической жизни несовместимо с нежитью «фабрик зерна». Только частный собственник мог обустроить свою землю так любовно и уютно, как описано в приведённом отрывке. Сделать это «из центра» — извините, бред. За доказательствами далеко ходить не надо: нынешняя кампания по «подъёму российского Нечерноземья» показала, что централизованные капиталовложения оказались в лучшем случае бесполезны, а во многих случаях — попросту вредны. Бюрократическая система в принципе не может управлять многообразно-мозаичным, сложным, самоорганизующимся объектом. И не должна управлять. Он («объект»), став субъектом, сам собой великолепно управится. Колхозно-совхозная система совместима лишь с гигантскими, ровными, как стол, однообразными пространствами земли, «полями до горизонта», засеянными однородными культурами и подвергающимися однообразно-механической обработке массами техники. Одним словом, идеальный объект управления, технократическая идиллия. Как выразился один автор, «чтоб голая земля, а посреди — стол с телефоном».
5
Насколько я могу судить, исходя из своего весьма краткого опыта на поприще публицистики, по законам жанра на этой гневно-пафосной ноте можно было бы и закончить. Но думаю, что не только у меня, но и у читателя останется чувство недосказанности: автор в ёрнической манере провёл множество нехороших исторических параллелей, позволив себе кое-где даже интеллектуальное хулиганство, походя «отчитал» Игоря Клямкина (которого как публициста на самом деле очень любит), ну, а дальше что? «К чему весь этот шум, что, сударь, вам угодно?» Что вы всем этим хотели сказать — что у нас на дворе «азиатский» способ производства? Как вы сами-то ответите на этот сакраментальный вопрос: «Как нам себя называть?» И что же мы, черт подери, все-таки построили?
Над этим вопросом автор бьётся очень давно. Сначала задумал написать тоненькую брошюру. Но вот пошёл уже четвёртый год работы, «брошюра» разрослась до многих сотен страниц, а конца все не видно. Это я к тому, что вопрос настолько серьёзен, а ответ на него настолько сложен, что, пытаясь уместить его на нескольких страницах этой статьи, автор серьёзно рискует своей научной репутацией: развернуть полностью аргументацию он все равно не сможет; многие ответы неизбежно окажутся упрощенно-примитивизированными, а следовательно, уязвимыми для критики. Но, как говорится, «конец — делу венец»: для завершённости данного публицистического опуса рискну изложить читателю свои выводы. А поскольку речь идёт о вещах очень сложных, мне придётся сменить язык изложения, сделав его предельно сжатым, сухим и «концептуальным».
Итак, в тезисной форме:
Редистрибуция человеческого труда возможна в трёх формах, представляющих собой последовательные стадии развития: перераспределение, во-первых, непосредственного живого труда, во-вторых, труда, овеществлённого в потребительных стоимостях, в-третьих, труда, овеществлённого в денежной форме стоимости. Чем более вещный характер приобретает редистрибуция, тем меньше доля внеэкономического и выше доля экономического принуждения. При феодализме, например, этим трём ступеням соответствуют барщина (и неотрывная от неё крепостная зависимость, близкая к рабству), натуральный оброк и денежный оброк, переходящий в арендную плату. Ясно, что последний, денежный, вид редистрибуции (так называемый квазитоварный сектор) является свидетельством разложения редистрибутивных отношений при переходе к рынку. В качестве подчиненного квазитоварный сектор присутствует и в экономике современных стран Запада (входящие в состав госсектора базисные и инфраструктурные отрасли, а также военное производство, работающее на казну; сюда же относятся системы налогообложения и социальной благотворительности).
Классический «азиатский» способ производства базируется на сочетании первых двух форм редистрибуции. На них же базируется и классический западноевропейский феодализм. Его переход к третьей форме знаменует собой уже качественно новый этап развития, которому в политической сфере соответствует абсолютизм, чисто внешне очень похожий на азиатскую деспотию, но по своему социально-экономическому содержанию не имеющий с ней ничего общего: от абсолютизма — прямой выход к классическому капитализму эпохи «Laissez faire».
«Азиатский» способ производства — разновесная система, близкая к гомео- стазу. Внутренние движущие силы развития незначительны, а сам тип развития по форме напоминает предельно сжатую спираль. Лишь однажды в истории произошла социальная мутация, обеспечившая прорыв из «азиатского» застоя к принципиально иному типу общества — так называемое «греческое чудо», положившее начало западноевропейской модели развития с последовательной сменой формаций. Основные компоненты этой модели: рынок, полная и безусловная частная собственность, гражданское общество, верховенство закона по отношению к государственной власти, демократия, неотчуждаемые права личности. Основные компоненты «азиатского» способа производства: редистрибуция, государственная — собственность, поглощение общества государством, не ограниченная никакими законами власть деспота, «поголовное рабство» — иерархическая пирамида, в которой нет субъектов собственности и права, каждый ею элемент является объектом по отношению к вышестоящему (Монтескье: «…В этом государстве всякий тиран в то же самое время и раб»), и лишь на вершине пирамиды — субъект в единственном числе.