Фарфоровый бес

Дьякова Виктория Борисовна

Когда Анна очнулась, было уже утро. Она лежала в незнакомом ей крестьянском доме на лавке, совершенно нагая, прикрытая лишь холщовой простыней. Рядом с ней хлопотала пожилая женщина в черном вдовьем платке и длинной овечьей телогрее навыворот, надетой поверх черного суконного опашня с длинным рядом пуговичек от самого ворота, покрашенных киноварью. В комнате пахло травами. Анна ощутила терпкий запах репейника, жимолости, еще каких-то растений.

– Сейчас натру тебя, болезная, сейчас, – приговаривала женщина. Она придвинула к Анне еще одну лавку, поменьше, застелила ее цветастым платком. Потом прошаркала лаптями, надетыми поверх толстых вязаных ноговиц, к печке, вытащила из нее чугунок и, перехватив цветастым вышитым полотенцем, поднесла его к

Анне. Поставила чугунок на лавку, сняла крышку. Терпкий запах трав стал ощутимее. Женщина обмакнула полотенце в травяном настое, потрясла его, чтобы остудить, и, откинув простыню, принялась растирать настоем замерзшее тело Анны. Анна почувствовала, как почти сразу внутри у нее потеплело, судороги отступили, она расслабилась.

– Кто же ходит по лесам в такое-то ненастье, – упрекнула ее женщина, – ведь засыпать могло с головой. Так бы и замерзла, никто бы не нашел. Хорошо, поехала я поутру до деревни, увидала тебя. А я ведь не каждый день езжу. Вот как Господь надоумил, сподобил сегодня пораньше сдвинуться. Дай, думаю, отправлюсь к своячнице своей за моченой брусникой да клюквой к пирогу. А то ведь и отложить могла, почитай цельную неделю к ней собираюся…

– Так вы нашли меня в лесу? – Анна с трудом разомкнула губы, чтобы задать вопрос. Язык еще плохо слушался ее, зубы ломило от боли, а голос выходил хрипловатым. – Как же я оказалась в лесу? – недоуменно пожала она плечами.

– А мне ж откудова знать? – усмехнулась женщина беззубым ртом, – я уж вижу, что ты не из здешних. Если по одеже судить, то вовсе из богатых ты, из благородных, – она прицокнула языком, – только если не хочешь мне говорить, то и не говори, – она снова принялась растирать Анну настоем, – мое дело-то какое, вот поправлю тебя малость, а там ступай, куда знаешь.

– Скажите, а далеко ли я теперь от Сизовражья? – спросила Анна обеспокоенно.

– Да почитай верст с двадцать, если прямиком через лес идти, – ответила ей женщина. – А в обход все тридцать будет.

– А где же мои сани, мой багаж? – продолжала спрашивать Анна, и тревога ее нарастала. Она приподнялась на локте и смотрела на женщину сверкающими от внутреннего жара синими глазами.

– Сани? Багаж? – женщина пожала плечами. – Ничего не видела я. Об одеже своей не беспокойся, – быстро добавила она. – Я платье твое просушить положила на печку и шубку туда же. Ничего не пропало, вот высохнет, и наденешь все. А уж до багажа, милая, – она развела руками, – тут уж от кучера зависит. Ты на своих санях ехала али нанимала почтовые? – осведомилась она, отжимая полотенце на чугунком.

– Нанимала почтовые, – вздохнула Анна, прекрасно понимая, что осталась ни с чем.

– Ну, тогда пиши пропало, – заключила женщина, подтвердив ее догадку. – Кучер, как тебя потерял, небось и не охнул. Либо дальше поехал, либо вовсе назад вернулся, а то и сбежал быстренько. Вещиц-то много было при тебе?

– Да нет, один саквояж, – ответила Анна растерянно, – ценного особо ничего. Одежда, украшения. Ведь если на то пошло, то мне и за приют вам теперь заплатить нечем, – добавила она грустно. «Хорошо, что брошь графини Фосс положила не в саквояж, а на платье пристегнула, – похвалила она себя мысленно, но без особой радости. – Но ее в оплату не отдашь, и кольцо Жана тоже». Выходило, что только брошь да кольцо и остались у нее, а еще соболиное манто и крест с образком на шее.

– У меня есть иконка с изумрудами, – проговорила она и приложила руку к груди, показывая на крест святого Пантелеймона-целителя. – Изумрудов в ней с десяток. Так что вы не сомневайтесь, – убеждала она женщину. – Я оставлю его вам в оплату, хлеб даром есть не стану.

– Ух ты, честная какая! Да уж, разве можно божеским расплачиваться, – упрекнула ее женщина. – Ничего мне от тебя, девочка, не нужно. Оправишься, просохнешь, отвезу тебя до деревни, там, может, и о кучере своем что разузнаешь.

– А до Петербурга можно ли будет нанять лошадь? – спросила Анна. – Мне в Петербург нужно. Меня там папенька ждет. Он болен очень.

– Ну,

люди добрые кругом найдутся, – покачала головой женщина. – Попросишь, так и свезут. Особливо, если оплату пообещаешь. А я уж старая, с меня проку в том не будет, – предупредила она. – Вижу плохо, глаза попортила от долгой работы, да от слез выплакала все. Сколь уж лет одна на белом свете маюсь, – женщина накрыла Анну простыней, сверху постелила тулуп, – и давно бы уж помереть пора, а все не идет смерть. Смеется надо мной люд честной. Пора уж тебе, Матрена, говорят, отправляться вслед за муженьком своим да сынами. Никому ты не нужна, даже Бог тебя не берет. А уж сколько годов прошло, я и со счета сбилась, как проводила Ивана своего на царскую службу. Осталась одна с тремя сынами малыми. Не вернулся ко мне Иван. Попал служить он на флот и в баталии какой-то с нехристями, с басурманами этими сгинул, – она всхлипнула и закрыла лицо краем черного платка. – Ушел на дно, даже и мертвого его не повидала я напоследок. Мне ж за него только рубль серебряный прислали, как бы за храбрость отблагодарить. А что мне рубль? Мужа не заменит, сынов – тоже. Только память о них. – Она замолчала, потом продолжила, голос ее дрожал: – Как надела я по Ивану черный платок, так уж и не снимаю с той поры. Я все царицу-матушку спросить желала, что же муж-то мой, коль храбрецом был, не заслужил большего, только рубль? Отчего после гибели его и сынов не пощадили, всех троих забрали в солдаты, как подросли. Я уж к губернатору ходила, в ноги падала. Супружницу его поджидала у театра во Пскове, ее молила пощадить меня, заступиться. «Хоть младшенького оставьте, на кого ж мне, сирой, опереться, – плакала перед ней на коленях. – Холостыми сыновья мои от меня уходят, внуков не оставили мне, родители уж давно в могиле. Куда податься? Как хозяйство вести». Никто не пожелал говорить со мной. Позвала губернаторша Салтыкова солдата, чтобы оттащил меня прочь от кареты. Так и ушли сынки мои один за другим. И все сгинули, – по морщинистой щеке женщины пробежала слеза. – Всех под басурмана положили. Так за них мне даже и рубля не прислали. А уж как местечки те, где сыновья мои лежат, прозываются, я не знаю, – она пожала плечами. – Все не нашенские какие-то названия, одно вроде Измаил. Это где младшенький погиб, а иные и еще раньше…

– Козлуджи, Фокшаны, Рымник, – произнесла Анна названия мест, у которых происходили сражения с турками.

– Да, вот верно ты сказала, как-то так оне и прозывались, – оживилась женщина. – Только мне ж вовек туда не добраться, чтоб на их могилки хоть одним глазом посмотреть. Осталась одна-одинешенька солдатка Матрена, людям на забаву, – она вздохнула, потом встала со скамьи и направилась в красный угол, где висели иконы, тускло освещенные лампадой. – Я тебе рубль серебряный сейчас покажу, – объяснила она. – Он единственное мое богатство и об сынках память. Помирать стану, попрошу, чтоб в гроб со мной положили.

Матрена покрестилась на икону, поклонилась, потом встала на цыпочки и сняла с образа потемневшую от времени монету, обвязанную красной ленточкой. Держа перед собой на ладони, как великую ценность, поднесла ее Анне. Взглянув на монету, Анна увидела изображение императрицы Екатерины Алексеевны, а внизу надпись по латыни – «Чесма». И год сражения – 1773. Больше тридцати лет назад.

– Так ваш супруг погиб под Чесмой? – Анна не на шутку разволновалась. Прижав тулуп к груди, она привстала на лавке и отбросила спутанные волосы с лица. – В сражении при Чесме? – переспросила она.

– Верно и так, – Матрена пожала плечами. – Я грамоте не обучена, читать не умею. Тута написано на монетке, где, мне так поп в церкви сказывал.

– При Чесме, – Анна покачала головой, – вот как бы подумать такое? Я тут у вас, а ваш муж был матросом при Чесме и погиб там?! – воскликнула она.

– Ну да, – Матрена в недоумении пожала плечами. – А что с того? – спросила она обеспокоенно. – Там что-то дурное было, при Чесме-то, что ж, не герой мой Иван? – теперь уж разволновалась она. – Ничего мне поп о том не говорил.