Фарфоровый бес
Шрифт:
Одержимый жаждой властвовать над стареющей государыней, охваченный тщеславием и гордыней, он не желал мириться с наличием грозного, заслуженного соперника, который пользовался у его монархини уважением, а в недавнем прошлом безраздельно господствовал в ее сердце. Он сделал все, чтобы избавиться от его присутствия. Сначала клеветой он добился ссылки, а там уж, вдалеке от глаз царицы, нашел верных людей, которые за хорошую плату ускорили в его интересах кончину ненавистного властелина.
Он думал тогда, что величие как амулет, сними его с мертвого, адень на себя, и сам станешь равным ему. О, первые мгновения возвышения, когда он, гвардейский ротмистр без роду без племени Платоша Зубов, почувствовал себя равным ему, правителю Новороссии князю Потемкину-Таврическому! Как были эти мгновения сладостны и быстротечны! До сих пор, вспоминая о них, он ощущал головокружение, словно молодость, забытая, брошенная как ненужный фант в канаву на обочине дороге, возвращалась и робким сердечным спазмом напоминает о себе. «Он», тот самый властелин, которого все тогда именовали не иначе как «сиятельнейшим», уехал из Петербурга в Яссы. Он желал быть поближе к армии, осадившей турецкую крепость Измаил, чтобы лично руководить штурмом.
Скучающая императрица прогуливалась по дворцу, и вот тогда он, юный секунд-ротмистр гвардии Платон Зубов, попался ей на глаза. Он стоял в карауле у парадной лестницы Зимнего, и его стать приглянулась ей. Императрица перегнулась через перила лестницы и шепотом позвала его:
– А ну, паренек, иди ко мне, я что-то тебе скажу…
В жарких объятиях пролетела ночь, а наутро императрица сняла с пальца драгоценный перстень, выгребла из стола ассигнаций на сто тысяч рублей, все это свалила перед ним и… выгнала.
– Возьми пока да иди, – отпустила без всякого интереса. Как он был унижен, как оскорблен. Ведь он мечтал уже, что свалит наконец-то одноглазого фаворита, займет его место. Но все оказалось не так-то просто. Прозванная Фелицей за проницательный ум, Екатерина умела отличить личную забаву от государственной нужды, умела отделить важное от второстепенного. Сколько пришлось ему посуетиться, поинтриговать, поунижаться перед самой царицей и ее вельможами, чтобы заронить в ней сомнение, сбить с толку, придать себе значимости. Скольких союзников привлечь на свою сторону, отдавая им тайком и деньги, и драгоценности, которые дарила ему за утехи царица. Уж все говорили, что в столице у государыни «зуб ноет», только Потемкин оставался спокоен. Светлейший словно и не замечал жалких потуг юнца, он насмехался над ним. Обладатель полуцарства, он по утрам смотрел на турецкую крепость в подзорную трубу, одетый в бараний тулуп, под которым на голом теле болталась холщовая рубаха до колен, а на пальце у него сверкал брильянт величиной, что дорожный камень под ногой. И хотя не то что при дворе, в свите самого князя все намекали друг другу, да и светлейшему самому, что влияние нового любимчика царицы становится все ощутимее, прежний фаворит и ухом не вел, словно его это и не касалось – настолько был уверен в себе. Как уж выходил из себя от его спокойствия Платоша! Ему, молодому и горячему, приходилось ублажать вялое старческое тело монархини, расплывшееся с годами. Он беспрестанно хлопотал о ее больной пояснице, подносил грелку для суставов, веселился с ее внуками, на которых, по правде сказать, и глядеть не мог, так они его раздражали. А главное, он постоянно твердил венценосной старухе о своей пламенной страсти и по совету старого своего покровителя Салтыкова клеветал на светлейшего. Мол, вот Потемкин собирает под свои знамена казачьих атаманов. А казаки-то, они каковы, они вольницу любят. Только дай им спуск – явится из их рядов опять Емелька Пугачев, как пойдет по Руси новый бунт. Потемкин – это новый Мазепа, он опасен для трона, матушка, нельзя ему столько воли да силушки давать. Ох, поднимет мятеж, как пить дать! Берегись, матушка!
Салтыков знал, чем припугнуть императрицу. Он хорошо помнил ее растерянность, когда лучшие полководцы с большим войском, побеждавшим турок, не могли совладать с распоясавшейся крестьянской бузой, захватившей Урал и Сибирь. Помнил, как плакала она, уткнувшись в плечо тогдашнему своему любимцу Григорию Орлову, и причитала: «Ох, покарает меня боженька за грехи мои, ох, покарает!» Знал Салтыков, что не извелась пугачевская заноза в царицыном сердце, боится она бузы новой. Вот на том и играл, на слабой струнке. А Платоша попугаем повторял его рассуждения. Волей-неволей императрица прислушивалась к любовнику, и он постепенно стал ощущать, что оказывает на нее влияние.
Конечно, Платоша прекрасно знал, что многие соратники светлейшего презирают его, называют за глаза «куртизаном». Насмехаются над его «прожектами», которыми он норовил превзойти своего соперника. Хотя сами… Что они могли без Потемкина! Их самих он вытащил из безвестности и возвысил. Чем они лучше Платоши? Насмешки порой доводили Зубова до дрожи, но до поры до времени он не показывал вида.
Чего только ему не приходилось придумывать, чтобы привлечь к себе внимание не только смазливым лицом, но чтоб и ум показать, оригинальность. Он и не спорил никогда, что его грызла зависть, не давала покоя сердечку. Он старался во всем потакать монархине. Он таскал за ней рескрипты на подпись, как верный домашний пес носит в зубах хозяйский сапог. Он рисовал ей политические перспективы, предлагая включить в состав империи Берлин и Вену. Старый граф Безбородко покатывался со смеху от его прожектов, но он терпел. Этот трухлявый пень, курчавый как пудель, не понимал, что он и на мгновение не верит в успех своих предложений, для него главное, чтобы государыня слушала его, смотрела на него, любовалась его красотой. Уверяя царицу в своей любви, он не гнушался на потеху ей целоваться с ее шутихой, отвратительной беззубой обезьяной в юбке.
В конце концов он добился своего. «Светлейший», великолепный князь Тавриды, пребывал еще в зените своего величия, но основание его власти уже подтачивал червь предательства. Царица начала забывать прежнего фаворита, который долгие годы был ей не только возлюбленным, но и верным соратником. Он, Платоша Зубов, своими клятвами заставил Екатерину поверить в искренность своих чувств. Теперь он стал для нее не просто забавой, игрушкой, хорошеньким мальчиком с томными, карими глазами. Теперь ему дозволялось многое, почти то же, что и светлейшему. Он тешил себя мыслью, что во всем сможет заменить его, и старался подражать – возлежал в истоме на диване, поигрывая на флейте, принимал посетителей за туалетом в исподнем, часами просиживал перед зеркалом, любуясь собой.
Он знал, что вся придворная шваль, чутко схватывающая дворцовые перемены, уже давно смекнула, кто теперь завладел сердцем императрицы. Толпа приближенных Ея величества, ожидавших приема в его туалетной комнате с раннего утра, становилась гуще с каждым днем. Ему все больше преподносили подарков. Все чаще счастливчик, перехвативший в зеркале надменный взгляд фаворита, вспыхивал от восторга и принимал льстивые поздравления окружающих. Весь день он рассказывал об этом, как о большой удаче, и считался избранным.
Вскоре в толпе поклонников нового любимчика царицы стали появляться и лица бывших друзей светлейшего. Так прибежал на поклон одописец Гаврила Державин, дом которого на Фонтанке примыкал к огромной усадьбе, подаренной Екатериной Зубовым. Сосед же – как не познакомиться накоротке? А уж дорожку в Таврический дворец Гаврила Романович мигом забыл и даже оду на взятие Очакова светлейшим сжег.
Но все же его положение при дворе не удовлетворяло Зубова. Оно оставалось непрочным. Он знал, что кроме него императрица посматривает и на других молодых офицеров. Так она уже распоряжалась звать к себе и преображенца Мамонтова, бывал у нее в покоях молодой граф Ланской. Любой из них мог потеснить Платошу, тогда как светлейший, овеянный славой побед над турками и признанный государственный деятель, оставался незыблем. Куртизанов-то пруд пруди, а дельных людей мало. Екатерина прекрасно отдавала себе отчет в этом.
О том, что все воздвигнутое им здание собственного величия – не более чем колосс на глиняных ногах, Платоше объяснил визит, которого он ждал и боялся. Однажды на утренний прием к новоявленному фавориту явился не кто-нибудь, а князь Алексей Орлов, старший брат Григория Орлова и участник заговора, приведшего императрицу к власти. Великая победа при Чесме давно уже отошла в прошлое, ее затмили новые успехи адмирала Ушакова, но ореол славы вокруг Орловых не померк, он разгорался только пуще на фоне малосильных лилипутов, копошивших при троне на склоне лет правления великой царицы. В присутствии этого высокого, горделивого красавца, перед которым, несмотря на давнюю опалу и отставку, по-прежнему кланялись все, от камер-юнкера до всесильного графа Безбородко, Платоша почувствовал себя мошкой. Все его возвышение предстало даже в его собственных глазах насмешкой и недоумением, что же тогда говорить о прочих. Орлов окинул молодого франта издевательским взглядом. Он не скрывал иронии, и Платоша, мгновение назад уверенный в собственном превосходстве над любой иной придворной тварью, скис, поник, смешался. Забыв, кто он есть, он привстал с кресла и под всеобщий шепоток недоумения тоже изобразил нелепый поклон, шаркнув ножкой в туфле с бантом.
Князь Орлов не поклонился ответно – орловская спина не гнулась перед каждым встречным. Он даже не удостоил нового избранника царицы словом. Посмотрел, усмехнулся и ушел. В тот же день, придя к императрице, он говорил ей с горечью:
– Като, вот уж не ждал я от тебя, что станешь ты кидаться на кого попало, на первого херувимного мальчишку. Неужели ты не видишь, Като, из тебя сделали дойную корову. Зубовы кормятся от тебя, а ты закрываешь глаза на их алчность, как будто тебя не касается.