Фархад и Ширин

Навои Алишер

* * *

Когда несчастный дочитал письмо,

Рыдая, целовать он стал письмо,

В безумии стеня, крича, вопя,

Он наземь падал, корчась и хрипя.

Когда же, наконец, он поборол

Безумья приступ и в себя пришел, —

Шапур калам для друга очинил,

Бумагу подал и сосуд чернил,

И сел Фархад и стал писать ответ —

Повествованье мук своих и бед…

Фархад письмо Шапуру передал,

Простился с ним — и снова зарыдал.

Шапур ушел. Бог весть каким путем

С письмом пробрался в крепость он потом.

Ширин взяла в смятении письмо,

Прочла в уединении письмо,

Высокой скорби страстные слова

Нам огласит дальнейшая глава.

ГЛАВА XLVI

ПИСЬМО ФАРХАДА К ШИРИН

Горе и радость Ширин и Михин-Бану. Почести Шапуру «Письмо печали, славословьем стань Тому, кто, взяв перо творенья в длань, Навел на гладь вселенной свой узор, Узор нетленный рек, долин и гор; Кто молнией любви сверкнул — и так Мир разделил с тех пор на свет и мрак: Он создал силу — имя ей Любовь. Ей, как судьбе своей, не прекословь, И, кто ее печатью заклеймен, Скитаться, словно атом, обречен. Свою отчизну должен он забыть — И горькое вино чужбины пить, И если на чужбине кров найдет, То скоро целый мир врагов найдет. Но если друг ему в награду дан, То не страшны ему враги всех стран, Он похитительницею сердец В письме утешен будет наконец… Да, горный кряж страданий сплошь в гранит Из края в край та сила превратит, А луг любви в пустыню мук и бед. — Влюбленным из нее исхода нет!» Такие мысли изложив сперва Во славу сил любви и божества, Он, словно одержимый, весь дрожал — И пламенную повесть продолжал: «Всеозаряющему свету дня Послание от дымного огня. От терния пустыни к розе… нет, — Терновник кипарису шлет привет! Из преисподней ада в вышний рай — Письмо Фархада, пери, прочитай!

* * *

Клянусь душой загубленной своей: Тебя назвать возлюбленной своей, Сердечным словом милая —и то Назвать я не осмелюсь ни за что! Да, я прослыл безумцем. Признаюсь, С безумьем прочен у любви союз. Но пери луноликая сама Свела меня, несчастного, с ума. И если б я, помешанный, в бреду Сказал такое слово на беду, То, да простится заблужденье мне, — Есть, как безумцу, снисхожденье мне. Да,

я Меджнун, а ты моя Лейли, Моя недостижимая Лейли. Мне был приказ Лейли — и я пишу, Заочно перед ней в пыли — пишу. Ей, как Меджнун, всю душу изолью, Всю боль разлуки, муку всю мою. Не обо мне, однако, будет речь, — Нет, о твоих собаках будет речь… Как им живется? Сыты ли они? В покое ли, в тоске ль проводят дни? Глубокой ночью сон тревожа твой, Собравшись в круг и поднимая вой, О чем они так долго воют все? Не обо мне ль, пропавшем жалком псе? Когда, ворча, бросаются на кость, Какой мечтой себя приводят в злость? Не хочется ль полакомиться им Костлявым телом высохшим моим? Когда в долбленый камень бьются лбом, Чтоб вылизать глоток похлебки в нем, То знают ли, какие камни тут По темени меня все время бьют? Лакая воду, хоть один ли пес Поток моих соленых вспомнит слез? Когда на цепи их сажает псарь, Не мнится ль им, что он иранский царь? В ошейниках спеша к себе домой, Не думают ли про ошейник мой? Собачьи вопли их не унимай: Не о моей судьбе ль их злобный лай? О, если б на ночь вместе с ними мог Склонить я голову на твой порог!.. Мне там дороже всех была одна: Была, как я, измучена, больна И, словно бы стыдясь других собак, На морду уши свешивала так, Что покрывалом из больших ушей Скрывала морду от чужих очей. Весь выпирал ее спинной хребет, Подобный узловатой нити бед. Не только защищаться не могла, — Свой хвост она едва уж волокла. Была она вся в язвах, и ее Терзали мухи, словно воронье. Ей — от коросты, от увечных ран, Мне мука суждена сердечных ран. Быть может, и неведомо тебе, Она была так предана тебе: Ни на кого не поднимала глаз, Но четырех ей мало было глаз, [42] Когда ты проходила через двор, Ей подарив случайный, беглый взор. Хоть в этом с ней соревновались мы, Друзьями все же оставались мы. Чем больше был, чем дольше был я с ней, Тем обнаруживал я все ясней В ней свойства человечности. Поверь, Что человечности не чужд и зверь! Была она великодушна… Да! Переступив порог твой иногда, В своей собачьей радости, она Ко мне бывала жалости полна. Так иногда, при виде бедняка, У богача раскроется рука. Нет! Мы дружили. Помню, и не раз, Я плачу — слезы у нее из глаз… Что с ней теперь? Я мысли не снесу, Что так же тяжко ей, как мне здесь, псу. Все так же ль носит в сердце, как недуг, Воспоминанье обо мне мой друг? Ах, может ли она в себе найти Остаток сил — на твой порог всползти? А если хватит сил, — о боже! — пусть Поймет она мою, собачью, грусть!.. Но, беспокоясь о ее судьбе, Осмелюсь ли спросить я о тебе? Когда свое писала ты письмо, Из жемчугов низала ты письмо, И столько чистых, звонких в нем монет, Чистейших чувств, что им и счета нет! Но чем отвечу я на это все? Вот — сердца звонкая монета. Все! А сердцем я пожертвовать готов За буковку твоих бесценных слов… Ты пишешь, как страдаешь за меня; Жжет эта весть меня сильней огня, Пусть тысячи умрут, подобных мне, — Мы — прах. О чем скорбеть моей луне? Ты пишешь, что, в страданьях закалясь, Живешь, судьбы ударов не боясь, Что ты окрепла в горе, что с горой Ты справиться могла бы, как герой… А я… какой же подвиг совершу, Когда уже едва-едва дышу? Я слабосильный, жалкий муравей, В моих глазах кусок веревки — змей, Дорожный камень для меня — гора. О мощь моя! Прошла твоя пора!.. Могуч я лишь мечтаньем о тебе, Душа сыта страданьем по тебе. Но сколько б сил в любви ни черпал я, Дракона превращает в муравья Такая страсть, — и если будет он Растоптан ею, — вот любви закон!.. Другая весть от луноликой мне: Из-за ее большой любви ко мне Ее страна, и трон, и весь народ В руках врага и что не счесть невзгод; Что в крепости, в горах заточены, И вы с Михин-Бану обречены… Как тяжко сердцу внять таким словам! Чем вас утешить, чем помочь мне вам? Ни сил я, ни отваги не найду, Но слово на бумаге я найду: Когда судьба обрушит свой кулак, Ты перед ней покорной жертвой ляг! Я знаю, как угнетена страна, Которая врагом покорена, Я знаю участь подданных твоих. Сочти меня ничтожнейшим из них, — Те бедствия, что грозный небосвод Обрушил на тебя, на твой народ, Столь велики, что не могу дерзнуть Сказать, что я страдал когда-нибудь. Но если скажешь: «Поделом ему! А нам возмездье неба почему?!» — То жертвой искупленья хоть сейчас Душа моя готова стать за вас!.. Кто я и что в твоих глазах теперь? Я на твоем пути лишь прах теперь! Но не всегда я прахом низким был, — Имел я дом и дорог близким был, И родину имел и царский сан, — Ведь мой отец китайский был хакан! Венец его над головой моей, Престол его был под ногой моей; Двенадцать тысяч городов в стране Повиновались и ему и мне. Была большая свита, войска тьма И роскошь, всех сводившая с ума. Однако же, когда издалека Напали на меня любви войска (Не самого явления любви, — Нет, лишь воображения любви!), — Я стал несчастным, и в несчастье том Был вынужден покинуть отчий дом И разлучиться с царством и страной. И все рабы и знать страны родной — Весь мой Китай тьмутысячный рыдал, Когда я край отчизны покидал. Я облачил в печаль отца и мать, Чтоб им ее до гроба не снимать. Их небосвод осиротил в тот день, Меня же в прах он превратил в тот день! Но раз любовь природою моей Была уже во тьме предвечных дней — И на страданье обречен я был, Когда еще и не рожден я был, — То на кого поднять упрека меч? И не себя ль на кару мне обречь? Подобных мне хоть сто, хоть сто раз сто, И тысячи Хосровов грозных — что Перед судьбой всесильною? Рабы! Нет, не рабы, — пылинки для судьбы! Я ослабел… Уже едва-едва Держу калам и вывожу слова. Я много знал, но, разум потеряв, Стал неучем, все разом потеряв. Все знанья стали кучей слов пустых, Но вот уже я путаюсь и в них. Последних мыслей свет в мозгу темня, Сознанье покидает вновь меня. Уже пишу, не зная, что пишу… Простить меня, безумного, прошу. Прогулку завершает мой калам… Да завершится все на благо вам!»

42

Но четырех ей мало было глаз. — Четырехглазой называется собака с пятнами над глазами. Выражение «смотреть в четыре глаза» значит — нетерпеливо всматриваться.

* * *

Ширин письмо читала, возбудясь, То вскакивая, то опять садясь; То — в горе сгорбит, как старуха, стан, То распрямит, воспрянув духом, стан; То плачет от тоски по нем, то вдруг От счастья плачет: «Жив он, жив мой друг!» Потом с многожеланным тем письмом Она к Михин-Бану вернулась в дом, И обе, радуясь и плача там, Вели свой разговор горячий там. Михин-Бану, Шапура обласкав, Ему большие почести воздав, Просила, чтоб Шапур поведал им, Как встретился он с другом дорогим, Обрадовался ли письму Фархад, Что на словах сказал ему Фархад… О весть надежды! Как ты хороша В тот час, когда отчаялась душа! Яви мне, боже, чудеса твои: Вложи в основу жизни Навои, Когда бы ни отчаивался он, Надежды оживляющей закон!..

* * *

Вина мне, кравчий! И не отрезвляй! Надежду потерять не заставляй. Моя надежда и твоя слиты: Чего достигну я, достигнешь ты.

Миниатюра из рукописи XV в.

«Фархад и Ширин»

ГЛАВА XLVII

ШАПУР ПОПАДАЕТ В РУКИ ХОСРОВА

Засады на путях к Селасилю.

Шапур схвачен.

Хосров читает очередное письмо Ширин к Фархаду.

Новый совет Бузург-Умида

ГЛАВА XLVIII

КОЛДУНЬЯ ОБМАНЫВАЕТ ФАРХАДА

Мнимая отшельница. Клевета на Михин-Бану.

Ложная весть о самоубийстве Ширин

ГЛАВА XLIX

СМЕРТЬ ФАРХАДА

Приступ безумия.

Фархад падает на камни и разбивается.

Прощание с жизнью.

Фархад передает ветерку свои предсмертные просьбы.

Последний вздох.

Скорбь и гнев животных и зверей

Перо, в одежду скорби облачась, О скорби повествует в этот час.

* * *

Степей небытия добычей став, Так от меча коварства пострадав, Фархад был ранен в сердце, нет, оно Все было пополам рассечено! Он, ослабев, упал. Пытался встать, Но, приподнявшись, падал он опять, Не видя ничего перед собой, На светлый мир глядел он, как слепой. На жестком камне лежа, он вопил, И в судорогах позвонки дробил. И так он бился в твердый камень лбом, — Чуть камень не разбил на месте том! Струил потоки слез в последний раз Он из своих уже незрячих глаз. С несчетных ран повязки он срывал, Весь хлопок в алой краске посрывал, И хлопок алый разбросал вокруг — Смотри: тюльпаны испещрили луг! Кричал он, раны обнажая: «Вот — Откройся жизни выход, смерти — вход!» Его терзала смертная тоска, И покидали сил живых войска. Огня его печали черный дым Клубился тучей бедствия над ним, И туча, как Меджнун, скорбя о нем, Сама кровавым плакала дождем. Он весь в кровоточащих ранах был, Как если бы весь в розах рдяных был. Кровь капала на камни вкруг него, Алела лепестками вкруг него, Как осыпь роз… Нет, вид кровавых брызг Был россыпью пурпурных жгучих искр! Фархад кричал: «О смерть моя, приди! О небо золотое, пощади! Разбей мне голову скорей, — она Мне ни на что отныне не нужна! В мои глаза вонзи свое копье, — Смотреть им не придется на нее! Язык мне отсеки своим мечом, — С кем говорить я буду и о чем? Дыханья моего заткни трубу, — О ком вздыхать, когда Ширин в гробу? Переломай мне ноги, — все равно Ходить к Ширин уже не суждено. Нет, жизни вновь не разжигай во мне: Я не согласен снова жить в огне! Одним ударом грудь мне рассеки, И сердце вынь и разруби в куски! Отныне с ним уже не связан я! Отдай меня во власть небытия!.. Делила горе ты со мной, любовь, — Свою тебе я завещаю кровь! Печаль разлуки! Бог — судья тебе: Ты все взяла, все отдал я тебе. Теперь меня на волю отпусти — Дай плоти в прах рассыпаться, — прости! О слезы! Вы лицо мое сожгли, — Спасибо: сделали вы, что могли. Взяв душу у меня, о ты, мой вздох, Вручи ее моей любимой, вздох!..» Со степью он прощался: «Степь, о степь С меня уже упала жизни цепь! Себя ты распростерла вширь и вдаль, Чтоб убегал скорбящий в мире вдаль. Страдальцев друг, отверженных оплот! Тебе доставил много я хлопот. Твой день, бывало, в ночь я превращал, Так пыль вздымал и небо омрачал. Тебя избороздил следами я, Всю затопил тебя слезами я. Прости, — страдала часто от меня, — Избавишься сейчас ты от меня!..» Степь огорчилась, ворот разодрав, Посыпав черным прахом зелень трав. Горе Фархад свой посылал привет: «Уперся в небо мощный твой хребет. Приют больным — подножие твое, Но сердце как тревожил я твое! Как мучила тебя моя кирка, Но ты, могучая, была кротка! За что навлек я на тебя позор, Зачем с тобой завел неправый спор? Я был жесток, а ты была добра. В мой смертный час прости меня, гора!..» И, гору опечалив до глубин, Гранит ее он превратил в рубин. И, руки простирая в небосвод, Взывал он: «Умираю, небосвод! Грабитель, притеснитель мой, внемли! В последний раз кричу тебе с земли: Хотя насилье, гнет — обычай твой, А я был предан верности святой; Хотя всю жизнь меня ты угнетал, — Прости, — и сам ты от меня страдал! Пыль я вздымал — и ты был запылен, Был вздохами моими опален, А скорби дым, которым я дымил, Сиянье солнца твоего затмил. Не золото вся россыпь звезд твоих — То искры от костра скорбей моих. Еще один, последний вздох издам — И завершится счет твоим звездам. А от меня не станет и следа, Мой прах развеет ветром — не беда! Но если плоть и превратится в прах, Чтоб мелкой пылью странствовать в мирах, Пусть эта пыль тебя не огорчит И помыслов твоих не омрачит. Иль лучше так: раз я с земли исчез, Пускай сотрусь и в памяти небес!..» А небосвод над ним уже пылал, И тот огонь в его душе пылал, И стал бродить в тоске смертельной он, Предсмертною печалью угнетен. И на свою кирку направил взгляд И, с ней прощаясь, так сказал Фархад: «О ты, моя помощница в труде, Моя рабыня и мой друг в нужде! Я и тебе доставил много мук, Не выпуская день и ночь из рук. Я с двух концов испытывал тебя, Тобой гранит и так и так долбя. Страдала ты, но как тверда была, Как ты вынослива всегда была! И за тебя болит душа моя, Многострадальная тиша моя! Простите гнет мой! Я отныне вам Свободу и покой навеки дам!..» И застонали тут кирка с тишой, Как люди стонут от беды большой, И головами бились о гранит: «Скал не рубить нам, не тесать нам плит!» Как дети за кушак отцовский, так Они цеплялись за его кушак И плакали: «В долине и в горах Все рассечем — уйдем с тобою в прах!..»

* * *

Летела птица ль, проходил ли зверь — Фархад к ним слово обращал теперь: «Товарищи мои, мои друзья! Навеки с вами разлучаюсь я. Как братьев, как единоверцев, вас Я так любил, любил всем сердцем вас! Предательство, двуличье, ханжество — Вот вечное людское естество. Вы прямодушны, честны все, верны, Природой из любви сотворены. Сдружились вы в скитаниях со мной, Братались вы в страданиях со мной. Разлуки боль с родной страною мне В чужой вы облегчали стороне. Родных вы заменяли мне, друзей, Вы были свитой преданной моей. Куда бы я ни направлял стопы, Не уклонялись вы с моей тропы. И сколько ни стонал, ни плакал я, Ни разу не видал, однако, я, Чтоб тяготился кто-нибудь из вас Моей тоской докучливой хоть раз. Обязан всем вам очень многим я, Четвероногие мои друзья! И вам, пернатым, кто в палящий зной Крылатым кровом реял надо мной, Всем вам я благодарность приношу, У всех у вас прощения прошу!..» Он горькими слезами залился, А звери, возвышая голоса, Завыли, ущемленные тоской, Но без притворства, не как род людской! Так непритворно люди, может быть, В день воскресенья мертвых будут выть… Когда зверям он высказал хвалу, То смертный час пустил в него стрелу. Он видел, что его конец пришел, — Теперь на ум ему отец пришел.

* * *

А вспомнив об отце, он вспомнил мать — И руки стал в отчаянье ломать: «О смерть, скорее душу отними! Меня хоть этой пыткой не томи! Ужель страданий мало мне других, Что в смертный час я вспомнил и о них? Да, ты коварством вечен, небосвод! О, как ты бессердечен, небосвод! Так не ведется ведь у палачей, Чтоб одного казнили сто мечей! Чтобы кусочек хлопка сжечь, нужна Не молния, — лишь искорка одна! Я дотлевал уже, как головня, — Зачем же ты опять разжег меня?! Клянусь, будь ты немного хоть добрей, Меня бы в прах воткнул ты поскорей! О кравчий времени! Тебе упрек: Зачем ты милосердьем пренебрег, — Зачем отраву в чашу подсыпал Тому, кто сам навеки засыпал? Каким быть надо злобным палачом, Чтоб даже мертвеца рубить мечом!..» И обратился к ветерку Фархад: «О ветерок, не знающий преград! Во имя бога, взвейся и слетай В мой милый край, в далекий мой Китай. И прах моей отчизны поцелуй, Но старого отца не разволнуй: Ему не сразу истину открой, — Речь поведи сначала стороной, Потом скажи: «Твой сын, страдалец-сын, Твой заблудившийся скиталец-сын, Он — кровь твоя и кость твоя, и плоть, Дар, коим одарил тебя господь, — В раскаянье, в мучениях погиб, Без твоего прощения погиб. О, как была судьба коварна с ним! Как был он ею день за днем гоним! Иранский грозный шах — Парвиз Хосров, Злой чародей, хитрец из хитрецов, Хосров Парвиз, его заклятый враг, Преследовал его за шагом шаг. С таким врагом, будь честен враг и прям, Фархад бы рассчитаться мог и сам. Но кривды путь, обычай лжи избрав, Хосров его осилил, в прах поправ. О нечестивце говорить к чему? Возмездие — один ответ ему! И потому скажи, — просил Фархад: «Храбрец Бахрам, мой друг, молочный брат, Пусть войско соберет и пусть сюда Придет он для кровавого суда. Пусть кровь мою с Хосрова спросит он, И голову с него да сбросит он!..» И если эту огненную весть Отец мой — шах — не в силах будет снесть, И всю беду поймет в единый миг, И вспыхнут все на нем седины вмиг, И в горе ворот раздерет он свой, И станет биться об земь головой, И возопит, беспомощен и стар, И камнем скорби сам себе удар Он в сердце нанесет, хотя оно И без того разбито уж давно, — Не допускай, чтоб он венец разбил, Чтоб свой хаканский трон отец разбил!.. И ты отца утешишь, ветерок: Мол, так предначертал Фархаду рок. Любовь была в предвечности уже Предопределена его душе. Был смерти на чужбине обречен Еще в утробе материнской он. А то, что нам всевышним суждено, То — рано или поздно — быть должно! Пусть мне сужден безвременный конец, Но вечно пусть живет мой шах-отец! Развалится лачуга — не беда, — Чертогу бы не рухнуть никогда! С засохшею травою примирись, — Будь вечно зелен, гордый кипарис!.. И если весть о гибели моей До материнских долетит ушей, И, в горе разодравши ворот свой, Мать воплем всполошит весь город свой И обо мне, несчастном, сокрушась, Забьется лбом о камень в этот час, И, щеки исцарапав, станет мать В отчаянье седины вырывать И причитать: «Мой сын, ребенок мой! Погибший, жертвенный ягненок мой», И если б воплей ураган сорвал С ее лица все девять покрывал, — Моей тоской над нею задыми — Покровом ей да будет пред людьми! Скажи: «Не убивайся так, скорбя, — Не радовал он никогда тебя. Иметь мечтала друга в сыне ты, Но плакала и плачешь ныне ты. Мечтала о рубине дорогом, А получила рыхлой глины ком. Просила солнца вечного огонь, — Горящий уголь приняла в ладонь. В садах все дети веселятся… ах, — Я в детстве лишь грустить любил в садах! Я тем несчастней был, чем был взрослей, — Я разлучился с родиной моей. С тех пор скитанья муки — жребий мой, Огонь разлуки с сыном — жребий твой. Хоть сжег тебя заблудший сын Фархад, Прости его, не обрекай на ад! О, ты простишь, но знаю наперед, Что смерть твою мне не простит народ, А раз меня народ мой не простит, — Пусть и умру, все будет жить мой стыд!» А если Мульк-Ара и друг Бахрам Об участи моей узнают там, — Сурьмы чернее станут лица их, И киноварью слезы литься их, И облачатся в черную кошму, И это уподобится тому, Как мир, о солнце вечером скорбя, В палас ночной закутает себя И до утра в долинах и в горах Горюет, головой зарывшись в прах. И Мульк-Аре ты скажешь, ветерок: «Такую кару мне назначил рок. А с небом спора не начнет мудрец, Земли недолговременный жилец». И передай Бахраму, ветерок: «От вздохов и от слез велик ли прок? Молочный брат, духовный мой двойник, Товарищ верный мой, мой ученик, Скорей сюда с войсками соберись, Чтоб отомщенья не избег Парвиз! И часу не теряй в пути — спеши, Убийцу моего найти спеши — Да отвернется небо от него! — И кровь мою потребуй от него!.. Твой путь через Хотанский край пройдет. Скажу — через земной он рай пройдет! Четыре сада встретишь — те сады, Где, как Плеяды, розы и плоды. В садах четыре высятся дворца, Что строились по замыслу отца. Меня в саду весеннем помяни — Слезинку цвета розы урони. Ты вступишь в летний сад — и там пролей Слезу о пальме гибели моей. В саду осеннем вспомни о листке, Что пожелтел и высох вдалеке. В саду зимы вздох обо мне издай, Чтоб инеем покрылся зимний рай…» И так, о милый ветерок, шепни Великому художнику Мани, Чья кисть, благословенная судьбой, — Китай навек прославила собой, — Скажи ему: «Художник-чародей, Которому нет равных средь людей! Ты расписал мои дворцы, — они Венец искусства твоего, Мани! В них кистью ты своей запечатлел Все, что свершить я в Греции успел: Как в бой с драконом грозным я вступил, Как Ахримана, духа зла, убил, Как был сражен железный великан, Как взят был Искандаров талисман, Как я нашел Сократа, наконец, И как меня благословил мудрец. Вот счет великих подвигов моих, И кистью ты увековечил их. Исполни же завет предсмертный мой: Со стен изображенья эти смой, А что не смоешь — соскобли, сотри Во всех дворцах снаружи и внутри. Со всех айванов посрывай шелка, Сожги, чтоб не осталось ни клочка… Прости мне просьбу страшную мою: Всю боль твою, художник, сознаю, Но если мне судьба дает взамен Души и плоти — лишь распад и тлен, И если должен сам исчезнуть я В неведомых мирах небытия, — Не нужно мне и памяти земной, — Пусть все мои дела умрут со мной. Так для чего же красоваться мне Подобьем бездыханным на стене?» И передай Карену, ветерок: «Фархаду пригодился твой урок. Но твой Фархад, твой ученик погиб! Он много нарубил гранитных глыб, Но небосвод низвергнул их потом На голову его густым дождем. Он рушил горы — и прославлен был, Но сам одной горой раздавлен был». И вот о чем, Карен, тебя прошу: Возьми свою кирку, возьми тишу — Разбей тот камень, на котором ты Резцом изобразил мои черты. Пусть обо мне ни краска, ни гранит, Ничто воспоминанья не хранит!…»

* * *

О странствующий в мире ветерок! Ты пролетаешь вдоль больших дорог, Порхаешь по долам и по горам, По многолюдным шумным городам. Всем истинным поклонникам любви О гибели Фархада объяви: «О подданные, умер ваш султан! За вас Хосровом в жертву он заклан. В одежды черной скорби облачась, Сплотитесь, на Хосрова ополчась. Пролейте на него горючий дождь — Стрел ненависти вашей жгучий дождь. Сожгите стонами дворец его, Престол, венец, а также самого…» И передай Шапуру, ветерок: «Преподал миру дружбы ты урок, Свою ты кровь глотал, со мной дружа, Отрады не видал, со мной дружа, Со мной дружа, каких не пролил слез, Каких печалей ты не перенес! Но в дружестве других условий нет, И да не будет до скончанья лет! Да наградит тебя за это бог, Свидетель моего завета — бог: Карателем ты силам вражьим стань, И над моей могилой стражем стань!..»