Фарландер
Шрифт:
Киркус слушал ее невнимательно, вполуха; его напряженный, цепкий взгляд скользил по лицам...
Процессия остановилась наконец посредине шумной рыночной площади. Киркус знал, что это и есть центр города. Где еще можно увидеть высоченную ржавую пику, поднимающуюся прямо из выложенной каменными плитами мостовой?
По-своему истолковав его молчание, старуха кивнула.
— Это придумал Мокаби, — начала она. — После падения города...
— Знаю...
Занятые своими делами, местные, казалось, не обращали на монумент никакого внимания. У основания памятника, там, где, наблюдая за толпой, несли службу караульные, лежали цветочные венки.
Во время Третьего Завоевания Скара-Брей был последним оплотом терпевших поражение наталийцев. Именно сюда после разгрома на поле брани устремилась с остатками войска Хано, юная королева и военный гений Наталя. Командующий Четвертой армией генерал Мокаби последовал за беглянкой, взял город в кольцо осады и потребовал открыть ворота, пригрозив в противном случае предать всех, жителей и военных, смерти. В ответ на это юная королева заявила подданным, что готова сдаться сама, но солдаты и городское население ее не отпустили. За что в итоге и поплатились жизнью.
Когда Четвертая армия, понеся тяжелые потери, взяла наконец Скара-Брей, генерал Мокаби устроил праздник в честь победителей, пожертвовавших столь многим в этой трудной кампании. Во-первых, он превратил город в огромный бордель, убивая всех, кому не нашлось в нем соответствующего места. Затем, осененный, несомненно, свыше, он распорядился собрать доспехи павших за время осады солдат, переплавить их и выковать огромную пику. К этой пике — длина ее достигала сотни шагов — прикрепили бетонное основание, после чего положили конструкцию на городской площади для всеобщего обозрения.
На пятую от падения города ночь, когда оргия победителей была еще в самом разгаре, люди генерала насадили на пику одного за другим оставшихся в живых вражеских офицеров и отцов города. Пронзенных острым штырем, но еще живых мужчин и женщин сдвигали к основанию, пока свободного места уже не осталось. На самом острие поместили плененную Хано.
По сигналу генерала и под почетный салют побежденной королеве — так, по крайней мере, описал происходившее историк Валорес — пику подняли в вертикальное положение, для чего пришлось задействовать около трех сотен горожан, и оставили в качестве постоянного памятника завоеванию.
Эпизод этот глубоко взволновал юного Киркуса. Много позже, встретив Мокаби на приеме по случаю празднования дня рождения Святейшего Матриарха, матери самого Киркуса, он не сразу смог ответить на простой, касавшийся его учебы вопрос отставного генерала. Увидев перед собой героя войны, живую легенду, юный наследник лишился дара речи и лишь смотрел на старика в немом восхищении. Было, однако, и кое-что еще, трудноуловимое, но также сковавшее его язык в тот памятный миг, когда он стоял перед генералом, и обеспечившее ему затем несколько бессонных ночей в Храме Шепотов. Это что-то юный Киркус ощутил, взяв руку старика, мясистую и немного потную, в свою. Ее прохладное прикосновение испугало его без какой-либо видимой причины. И не просто испугало, а вселило ужас. Как будто все истории о подвигах Мокаби стали вдруг чем-то большим, чем просто слова на страницах книги. Он с полной ясностью осознал, что этот самый человек, чью руку он держал, чей пульс бился рядом с его пульсом, командовал убийством тысяч людей, не только побежденных солдат, но также женщин и детей, стариков и младенцев. То прикосновение вызвало у Киркуса неприятное, гадливое ощущение, словно само рукопожатие могло заразить его чем-то дрянным, ужасным, мерзким. Позднее ему даже мерещилось, что на руках остался запах крови. И как ни мыл он их, как ни тер, запах все равно ощущался, особенно по ночам, когда он лежал в постели наедине с собственными мыслями.
Легче стало лишь по прошествии четырнадцатого дня рождения, когда ему позволили наконец делить постель с дворцовыми друзьями: иногда с Брайсом и Асамом, а потом и с Ларой. Новые, такие бурные и вполне реальные, впечатления оттеснили прежние, воображаемые страхи, в том числе и выдуманный запах крови на руках. Много времени уходило и на изучение ритуалов Манна. Киркус прошел свое первое очищение. Мать все чаще приглашала его быть свидетелем дворцовых интриг, давала возможность оценить ответственность, связанную с ее положением на троне. Прежняя чувствительность постепенно уходила. Он учился ценить необходимость крайних, безжалостных мер и себялюбие, лежащее в основе сострадания. Когда же, хотя такое случалось редко, им вдруг овладевало прежнее неприятное ощущение — от прикосновения к грязной дверной ручке, взгляда на бокал в руке друга или купания в общем бассейне, — Киркус обязательно удалялся туда, где его никто не видит, и только тогда уступал неодолимому позыву расчесать себя до крови. В конце концов, он был посвященным жрецом Манна и первым но очереди наследником трона. Он не мог позволить себе видимую слабость.
— Ты идешь? — спросила старуха, выходя из паланкина.
Киркус с неохотой оторвал взгляд от громадной спицы с темными пятнами ржавчины и только тогда, с опозданием, понял, о чем его спрашивают.
Он покачал головой, и Кира отправилась на рынок без него, в сопровождении личных рабов. Прогуливаясь между торговыми рядами, она щедро лакомилась сладостями и местными винами. Отказавшись от вооруженного эскорта и рискуя жизнью, жрица делала ставку исключительно па устрашающий эффект своего белого одеяния. И верно, куда бы она ни повернула, люди моментально расступались, давая ей пройти.
Некоторое время Киркус просто сидел, наблюдая за горожанами, предаваясь фантазиям, разыгрывая возможные ситуации. Потом, убедившись, что знает, кто ему нужен, поднялся.
На этот раз он обошелся без демонстративных жестов, указав глазами на тех, кого выбрал: двух милых девочек-сестер с длинными, почти до земли, светлыми волосами; толстяка мясника, орудовавшего секачом с уверенностью ветерана и вполне способного оказать сопротивление; юношу, чем-то похожего на друга его детства, Асама; пожилую торговку рыбой с крепким, все еще гибким и привлекательным телом.
Вторгшись в толпу, алтарники схватили выбранных на месте. Возмущенные крики растаяли в общем гуле, постоянно висящем над рыночной площадью. Киркус с любопытством наблюдал за возникшим волнением, распространявшимся в людском море завихрениями и всплесками. Картина завораживала: обезумевшие от горя друзья и родственники цеплялись за тех, кого уводили, звали на помощь. Каждого приходилось оттаскивать, они вырывались, крики становились все громче и даже перекрывали привычный уличный шум.
Киркус забыл о скуке. Впереди была долгая жизнь, и он знал, что всегда может разнообразить ее такими вот днями.
Вернулась Кира. Один из рабов нес большую корзину, набитую отобранными продуктами. Рыночная площадь, по которой прошлась жрица, производила жалкое впечатление: опустошенные прилавки, перевернутые корзины, разбросанные товары, разбегающиеся с криками торговцы... Страх, возмущение, растерянность смешались в нечто почти физически ощутимое, и острее других эту пульсирующую энергию чувствовали новые рабы, которых заковывали в цепи в хвосте процессии.
Через несколько улиц к процессии подъехал человек в потертой кожаной форме курьера. Его полосатый зел заметно нервничал, словно гнетущая атмосфера давила не только на людей, но и на животных. Обменявшись несколькими фразами с капитаном алтарников, всадник вручил ему сложенный листок, после чего развернулся и, пришпорив скакуна, умчался прочь.