Фарос и Фариллон
Шрифт:
Всегда Ваш,
Э. М. Форстер
[черновик Кавафиса]
29.8.30
Мой дорогой Форстер,
Я был очень рад получить от Вас письмо - Ваше письмо от 24 августа.
С радостью прочел, что Морону нравятся мои стихи.
Конечно же, хоть я и люблю получать от Вас письма, я хорошо знаю, что их отсутствие ни в коей мере не свидетельствует об ослаблении Вашей дружбы [нрзб]
[почтовая марка - Белфаст]
14-5-31
Мой
Прилагаемое, возможно, заинтересует Вас, так что я пересылаю его Вам, как и предложил автор. Это молодой южноафриканец[141], в какой-то мере выучивший новогреческий (из любви к нему) [нрзб] Когда я обнаружил, что он не знаком с Башей работой, я дал ему второй экземпляр сборника Ваших ранних стихов. Я думаю, что позволю ему оставить его у себя, - он, действительно, хорошо образован, - и непременно дам ему также сборник Ваших поздних стихов.
Роман Пломера «Тарбот Вольф» и его рассказы «Я говорю об Африке» весьма меня заинтересовали. Он с отвращением покинул свою родину
и уехал в Японию, о которой также что-то писал, но этого мне читать не приходилось. Более того, я не видел и его стихотворений, кроме одного, про Улисса, возвращающегося на Корфу, которое мне понравилось. Это большой и славный человек, со сдержанными и четкими манерами, и это странным образом противоречит тому немногому, что я знаю о его жизни. Я думаю, что, если бы Вы ему написали, это доставило бы ему огромное удовольствие.
Я и сам собирался писать Вам: Вы часто в моих мыслях, но это Вы знаете. Я должен Вам письмо, и это я знаю, [нрзб] Я только что завершил небольшой фрагмент - всего 6000 слов, но мне нравится. Я пришлю Вам экземпляр, когда он будет напечатан.
Я сейчас в Белфасте [нрзб] поэтому у меня нет с собою Вашего письма, и я не могу с ним свериться. Я буду дома приблизительно через неделю и фазу напишу, дабы рекомендовать Вам молодого человека, который ждет этого с нетерпением.
Как всегда, всевозможные
наилучшие пожелания
от Э. М. Форстера
[черновик Кавафиса]
12.1.32
[нрзб] Надеюсь, что у Вас все в порядке, и желаю, чтобы 1932 год был для Вас счастливым
ПРИЛОЖЕНИЕ II
Эдвард Морган Форстер[142]
МОХАММАДУ ЭЛЬ АДЛЮ,
умершему в Мансуре вскоре после 8 мая 1922 года, в возрасте около двадцати трех лет, от туберкулеза; его мать, отец, брат и сын умерли раньше него;
его дочь умерла позже; его вдова, говорят, вновь вышла замуж;
и моей любви к нему
посвящается.
5 августа 1922 года
Дорогой Мохаммад,
эта книга - для тебя и для меня. Я бы хотел научиться лучше различать между тобой и мной, но это всегда было для меня нелегко, а теперь тебя здесь нет, и ты не можешь поправить меня, если я представляю тебя не таким, каков ты на самом деле, а таким, каким мне хочется тебя представить. Я пишу эти строки, думая о тебе и теша себя иллюзией, что ты еще жив и мыслишь. Я притворяюсь, будто ты еще жив, ибо только так могу думать о тебе как о чем-то реальном, хотя и знаю, что от тебя осталось лишь разлагающееся тело на кладбище в Мансуре. Я пишу для собственного утешения и для того, чтобы вернуть прошлое, а еще потому, что я профессиональный литератор и хочу воздать тебе последние почести, хотя многого ты не поймешь, а кое с чем не согласился бы. Эту книгу могут
Мы приехали в Александрию одновременно[143], но это было за два года до начала нашей дружбы. Я впервые заметил тебя весной 1916 года, когда мы с Фирнессом стояли на Абу эль Наватир. Ты ехал в трамвае, шедшем в сторону Багоса, с голубой табличкой. Я увидел тебя снизу, с мостовой, и подумал: «красивый». Утро было свежим и солнечным. Позднее по утрам в тот же час я пытался увидеть тебя - иногда успешно, - но все это было еще крайне неотчетливо. Ты был единственным кондуктором, который, протискиваясь между пассажирами, не наступал им на ноги. Однажды мы с Фирнессом наблюдали, как ты весело беседуешь с каким-то солдатом, а когда он выходил на остановке, вы в знак прощания по очереди прикоснулись к одной из пуговиц на его гимнастерке. Нам это показалось очаровательным, и мы улыбнулись. «В этом парне есть какая-то негритянская кровь», - заметил Фирнесс.
Однажды холодной зимней ночью - я жил тогда у Ирене на Саба Паша, - я один возвращался в трамвае; на подножке был ты и два других кондуктора. Ты попросил меня привстать, посколькутвое огромное пальто оказалось под моим сиденьем. Это были первые твои слова, обращенные ко мне, и первые, произнесенные по-английски, но я не могу их вспомнить. Ты был мил и вежлив, я сказал: «да, холодно», - и мы улыбнулись. С тех пор ты полуприветствовал меня, когда твой трамвай подъезжал к остановке, и я отвечал тем же. Мы отличали друг друга от остальных. Не более того.
В марте 1917 года ты сказал: «Вы не должны платить», - потому что тебе понравилось, как я однажды поблагодарил тебя.
– «Ты говоришь по-английски».
– «Немного. Практика помогает».
– «Я бы хотел выучить арабский».
– «Зачем?» - «Чтобы читать "Тысячу и одну ночь"».
– «О, их автор был знаменитый философ». Таким был наш первый разговор.
Потом Ирене переехала на Кам де Сезар, и зачастую, возвращаясь поздно вечером в эту спокойную и унылую квартиру, я спрашивал себя: «Неужели так будет всегда?» Однако, когда я видел тебя, я понимал, что это не так, и решил ничего не бояться, пока не буду к этому вынужден. Я часто ждал на остановке по три четверти часа, пока не подходил твой вагон, и я видел твою голову, склонившуюся под тяжестью путевой книги, которую ты нес в контору, твой номер, 86, на небольшой овальной бело-синей бляхе, твою униформу цвета хаки и темно-красный тюрбан. Ты говорил мне «второй вагон» или какой он там был, ибо понял, что я жду тебя, а затем стал сообщать мне свое расписание, как только узнавал его.
Мохаммад, я пытаюсь сохранить все это реальным, но собственные слова мне мешают, а ты разложился уже до неузнаваемости - шесть месяцев, как мертв. Я не думаю об этом, но боюсь, что ты становишься нереальным, и мне начинает казаться, что все наши беседы и редкие ночи, проведенные в одной постели, - что все это было не с нами, а с кем-то другим. Поэтому я не могу писать это письмо к тебе слишком долго. Это лишь слабая попытка, ибо ты уже даже не дух, а я только пробуждаю свои воспоминания. Мой дорогой мальчик, я хочу, чтобы это была память о тебе, не запачканная мною. Я не хочу болтать об идеальной любви, а просто хочу писать тебе, как будто ты жив. Поэтому иногда я думаю о том, как ты разлагаешься в могиле. Это реально, это происходит сейчас, и это возвращает меня к тебе - реальному. В те последние мгновения, когда мы были вместе, в поезде в Каире, ты ласково подтолкнул меня правым локтем. Но когда мы вышли из поезда попрощаться на платформе, и я попросил тебя снять очки, потому что без них ты казался мне красивее, ты раздраженно отказался. Мне хочется вспоминать не только, как ты подтолкнул меня локтем, но и этот твой отказ. Когда поезд тронулся, ты не взглянул на меня в последний раз, а отвернулся к какому-то знакомому египтянину. Если я забуду хоть что-то, мне не удастся воссоздать тебя настоящего.
– Спокойной ночи, мой дорогой мальчик. Уже за полночь, и мне пора спать.