Фарт
Шрифт:
Что зона в Ижме, что «Кресты», что Бутырка эта сраная – разницы нету.
Те же уголовные рожи, опять же понятия эти дурацкие, разборки какие-то на ровном месте, вертухаи, чифир, развлечения всякие тюремные, петухи со своими петушиными бригадирами…
В общем – привет, Бутырка, в жопе дырка.
Я – Знахарь.
Вор в законе, авторитет, знаменитый победитель федералов, ментов и прочих нехороших людей, гроза исламистов, миллионер – в общем, личность во всех отношениях выдающаяся.
Поэтому поместили меня в относительно чистую камеру, в которой народу было даже меньше, чем положено по закону. Камера на восьмерых, а две шконки пустые.
А ты – здесь.
Сидишь за решеткой железной да за стеной каменной, и ходят по коридору вертухаи, которые по сути дела те же заключенные, потому что, кроме тюрьмы, они ничего не знают и знать не хотят. И все их интересы и переживания здесь, в тюрьме. И жены их – тупые домашние животные, потому что ни одна нормальная женщина не станет жить с такой тварью, как тюремный надзиратель. И дети у них…
Эх, да что там! Пусть себе. Они сами себе эту жизнь выбрали, как и те, кто сидит по камерам. Правда, в камерах сидят и такие, которых сажать не стоило бы, хватило бы высечь как следует, чтобы неповадно было, а таких, кто вообще не при делах, – больше, чем можно себе представить.
Вертухаи сами сюда пришли.
Ну вот кем, спрашивается, нужно быть, чтобы добровольно прийти в это гнусное место и сказать, я хочу охранять преступников. Я бы еще понял маньяка, у которого бандиты всю семью порешили, и он пошел работать в тюрьму, чтобы на урках уголовных за это поплясать вволю. И я бы понял ту тварь, которая, зная, что в тюрьме многие вещи делаются в обход установленных порядков и за определенную плату, идет работать в тюрьму именно в погоне за очень грязными и очень рискованными рублями и долларами.
Но я не верю, что кто-то может пойти на эту службу, руководствуясь соображениями социальной необходимости. Например, сидит себе в кругу семьи талантливый инженер, и вдруг его пробивает: кто-то должен выполнять эту грязную работу, и он идет работать вертухаем на благо общества.
Вот и получается, что работать в тюрьму идут самые что ни на есть подонки.
Между прочим, еще Генрих Четвертый сказал, что армия должна состоять из подонков общества. Я так понимаю, что он имел в виду таких людей, которых не жалко на мясо пустить, потому что, кроме этого, от них никакой другой пользы быть не может. И еще он сказал, что привлекать к войне, которую он назвал кровавой тяжбой государей, ремесленников, крестьян и прочих полезных людей нельзя.
Это и к тюрьме относится.
Попадает человек в тюрьму и оказывается во власти этих самых подонков. И не важно, злодей он или нет, виноват или невиновен. Теперь он игрушка в руках тех, кто, кроме отрывания мухе крылышек или надувания лягушки через соломинку, других игр никогда не знал.
То, что тюрьма не исправляет человека, давно известно.
Тех шестерых, с которыми я оказался в одной камере, исправит только могила да еще осиновый кол, которым каждого из них для надежности не помешало бы пришпилить к матушке сырой земле.
Но встретили меня, как Юрия Гагарина, разве что ковровой дорожки не было.
А так – полное уважение, лучшая койка, чистое белье, сигареты, чай, кофе, чуть ли не шампанское. Шампанского, конечно, не было, но пиво – было. Баночное «Хольстен». Что ни говори, а в некоторых обстоятельствах хорошо быть авторитетом. Да что там – авторитетом хорошо быть всегда.
Открыл я баночку «Хольстена», завалился на шконку и сказал, чтобы мне не мешали думать. Соседи по камере тут же умолкли – Чапай думать будет – и залегли на свои места. Прежде днем лежать на нарах было категорически запрещено, я – другое дело, я – Авторитет, то, что другим запрещено, мне не только дозволяется, но и положено, чтобы мелкота уголовная всегда чувствовала, кто здесь главный, кто Пахан, и покорно занимала свое место. А эти разлеглись преспокойненько, словно шизо не боятся, так что или порядки в российских тюрьмах изменились, или сидельцы эти не шестерки тюремные, а подсадные утки, призванные меня пасти и по первому велению свыше сделать так, чтобы Костя Разин от безысходной тоски наложил на себя руки. Веревку себе из простыни сплел или умер ночью от острой сердечной недостаточности…
Так что подумать мне, конечно же, было о чем.
Камера приличная – это понятно. Тюремная администрация знает, что если сунуть уважаемого человека туда, в общую камеру, где теснится всякая шваль в количестве рыл восьмидесяти, то ничего хорошего из этого не выйдет. Это и ежу понятно. Но не только в этом дело.
Меня повязали ровно после моего отказа сотрудничать с федералами, а точнее, – с Игроками этими. И теперь, если мне не отказывает соображение, следовало ждать очередной встречи с ними. Потому что, как я понимаю, они просто так человека в покое не оставят. Они не скажут, не хочешь, ну и ладно. Не-ет… Они будут домогаться меня, и укачивать, и утаптывать, но своего добиться постараются. Да я особенно и не против, вот только мне нужно обязательно знать, во что меня втягивают. Быть просто фигурой в чьих-то руках – не для меня. Хотя, если верить этому генералиссимусу Наринскому, именно фигурой я все это время и был.
Вот ведь ерунда какая получается!
Это, значит, я прыгал, скакал, отстреливался, по пещерам лазил и вообще суетился, как бешеный скорпион, думал, ах, какой я ловкий, неуязвимый и умный, а на самом деле кто-то меня за ниточки дергал и кивал, молодец, Знахарь, правильно, вот тебе косточка, прыгни еще разочек!
Косточка…
И тут мне в голову пришла очень неприятная мысль.
Может быть, и Наташа была косточкой?
То, что она была приманкой с самого начала, когда мне ее подсунул генерал Губанов, понятно. Но потом ведь все по-другому пошло, а она так косточкой и осталась, что ли? Только уже от другого хозяина? Или сразу от другого, только Губанов об этом ничего не знал?
А Маргарита?
Тоже косточка?
Ну, она-то, конечно, косточка сахарная, мозговая, за такой, даже зная, что она в чьих-то руках, прыгать будешь с дорогой душой. Хотя… Одно другого не исключает. Может быть, они обе и подставные девушки, но в том, что их чувства ко мне были совершенно искренними и настоящими, я был уверен совершенно. Уж в этом, несмотря ни на какие рассуждения о том, что женская душа – потемки, я не сомневаюсь ни минуты. Вспомнить хотя бы последние мгновения Наташи. Ведь она умерла у меня на руках…