Фартовые
Шрифт:
Определив кентов в забытом строительном вагончике на окраине, Дядя решил наведаться в суд, где, как он знал, заканчивался процесс над Крысой и Шнобелем.
Переодевшись в первом же магазине, сунул сверток со старьем в мусорную урну.
Побритого, без бороды, одетого с иголочки, милиционеры, не узнавшие Дядю по фото, пропустили в зал беспрепятственно.
Судебное следствие уже подходило к концу. А Дяде так и не удалось перекинуться с кентами и словом. Они все грехи «малины» взяли на себя. Не знали, что остальные фартовые уже сидят под следствием. Объявили начало судебных прений, отклонив ходатайство адвокатов о том, что следователь
Яровой говорил убедительно, веско. Легко доказав самооговор по эпизодам, которые не вменялись в вину подсудимым, государственный обвинитель объяснил это не столь уж редкое в воровской среде явление. Один из законов банд требует, чтобы те, кто попались раньше остальных, брали всю вину на себя. Такой прием позволял остальным избежать ответственности. А следователя соблазнял прекратить дело в отношении неустановленных виновных и рапортовать о раскрытии всех преступлений. Достигалась самооговором в суде и еще одна цель: поскольку признательные показания подсудимых выходили за рамки предъявленных им предварительным следствием обвинений, суд, как правило, возвращал дело для дополнительного расследования. Выигрывалось время, которое можно было и для побега использовать, и для заведения расследования в тупик. Все это было возможным при недобросовестности следствия и халатности прокурорского надзора. «Не знают подсудимые, что уже арестованы подлинные исполнители и других преступлений», — говорил Яровой.
— Стрелять их всех надо, как гадов! — шипела плоскогрудая черная, как ворона, баба, сидевшая впереди Дяди.
Тому от этих слов тошно стало. Он едва сдерживал себя. Старался не упустить ни одного слова обвинителя.
«Поднаторел. Ишь, как рубит, — думал пахан, слушая обвинительную речь. И с горечью вздохнул — Видно, «вышки» не миновать…»
Но вдруг, изложив суть обвинения и систему доказательств, Яровой сказал, что подсудимые, совершив тяжкие преступления, дали и достоверные показания, чем не столько помогли следствию, сколько, и это важнее, продемонстрировали то прозрение души, которое зовется раскаянием. Искренним.
Попросил у суда Шнобелю, с учетом первой судимости, десять лет лишения свободы. Крысе — пятнадцать.
О Крысе — Дядя впитывал каждое слово — адвокат сказал:
— Жизнь этого человека сложилась крайне неблагополучно. Голод отнял родителей. Беспризорничал. Попадись тогда на его пути добрый человек, может, вырос бы тружеником. Ведь началось с куска хлеба, который стащил он не из куража. Ни у кого не шевельнулась жалость к мальчишке еще тогда. Схватили, избили, озлобили. И вот — результат. А не мы ль виноваты в этом? Хотя бы отчасти. Мы — это общество я имею в виду…
Когда судейские вошли в зал после совещания, Дяде показалось, что это ему зачитывают приговор: Шнобелю — восемь, Крысе — пятнадцать лет лишения свободы. Первому — режим усиленный, второму — особый.
Дядя вышел из суда следом за Яровым. Но тот шел по улице, не оглядываясь. Видно, спокойно было на душе и совести человека.
Дядя жгуче позавидовал ему. Сам он давно вот так ходить не может. Все с оглядкой, тенью, с шепотом да по темну. Не ходил, шнырял чаще. Жил, страшась громко кашлять. Едва милицию завидит, бегом, от греха подальше. И так вся жизнь, словно взаймы взятая.
в зоне от интеллигентов, их там много было. «Изгой и есть», — вернулся он к зданию суда.
Шнобель и Крыса сидели в коридоре опустевшего суда, их вывел покурить в ожидании воронка молодой охранник. Дядя подошел к нему:
— Разреши, сынок, передать вот этим двоим курева, да покушать немного. Один из них, — указал на Шнобеля, — соседом моим был. Дозволь, ради Бога.
Охранник кивнул головой. Отвернулся.
Дядя отдал сумку с харчами, купленными заранее. Кенты спешно выхватили ее.
Пахан едва заметно кивнул головой к выходу, мол, слиняем?
Шнобель отвернулся. Крыса огляделся по сторонам, но даже не привстав. Дядя, все поняв, не промедлил уйти. Вовремя. Навстречу уже спешил прибывший на «воронке» конвой. Если бы не столь респектабельный вид, как у адвоката или даже самого судьи, не разминулся бы Дядя с бравыми сержантами и старшинами у входной двери.
— Алеша! Откуда у спецконтингента сумка взялась?
— Да человек тут подходил. Попросил еду передать соседу и курево.
— Проверить надо было передачу. А вдруг там неположенное? Да и соседи у него одни фартовые, — сказал один из милиционеров.
— Нет. Это человек порядочный. Вежливый, интеллигентный. Сразу было видно, что не из их кодлы. Я их брата нюхом чую, — хвалился охранник.
— И все же проверить передачу надо, — взял сумку из цепких рук Крысы милиционер.
Он стал вытаскивать из нее пачки масла и сахара, колбасу и тушенку, дешевые консервы с лососевой икрой и крабами — все, чем были заставлены полки солидных магазинов и самых захудалых палаток и ларьков. И даже копченую кету Дядя не забыл вложить, и курево. Много. И, как положено, не папиросы или сигареты, а табак, в котором проще проверить, нет ли недозволенных вложений.
— Что ж, все в порядке. Ничего лишнего, — вернули сумку Крысе. Тот впился в нее обеими руками.
Тут же подъехала машина. И, открыв дверь, милиционер скомандовал:
— Вперед, фартовые!
Дядя видел, как поднялся в стальную коробку Шнобель, потом — Крыса с сумкой. Следом — конвой. За ними с лязгом закрылась дверь.
Дядя провожал машину взглядом.
«Удастся свидеться когда-нибудь или нет? Может, в последний раз… Но ведь предложил слинять. Был шанс. Почему не захотели? Испугались охранника? Так я бы сам его вырубил. Крыса видел, в моем клифте карман оттопырен, «пушка» там. И по коридору не обязательно было уходить. В первую же дверь вломиться и в окно. Первый этаж… Ушли бы красиво. Да только упустили свое… И я из-за таких мокриц рисковал! Так не рассчитывайте, не будет вам в зоне от меня подогрева», — решил Дядя и, диво, на душе от того легче, светлее.
Он не знал, не мог предположить, что изменило его кентов за время следствия. А у них было над чем задуматься.
Особо тяжело пережил случившееся Шнобель. Покуда допекала боль, ни о чем путном думать не мог. А едва зажили ноги, в голову всякие мысли полезли. Захотелось жить. Боялся расстрела. И когда услышал приговор, заплакал. Сам себя ругал за слабость, но слезы предательски делали из фартового простого мужика, умеющего страдать.
Жизнь… Он не будет расстрелян!
Крыса молча выслушал приговор. Не впервой в жизни стоять перед судом навытяжку. В памяти прокручивал выступление адвоката: