Фарьябский дневник. Дни и ночи Афгана
Шрифт:
Потом сквозь туманную пелену забытья доносится музыка. Он видит праздничный зал, разгоряченные лица своих друзей, их подруг. Чувствует на своем плече нежную руку девчонки, пригласившей его на белый танец. Затылком ощущая улыбки друзей, которые держали его за пай-мальчика, краснеющего от одного взгляда девиц, он напряженно думал: «Почему она выбрала именно меня?». От своей природной застенчивости боялся спросить, как же эту смелую синеглазую девчушку зовут, но наконец, пересилив себя, задал этот самый главный для себя вопрос.
«Лена», –
Потом бывали и продолжительные разлуки, но после них были и незабываемые встречи. Вскоре Лена стала его женой. Потом родился Сашка, были радостные хлопоты, бессонные ночи и гордое чувство отцовства. Он – глава семьи. Служба, конечно, не была сахаром, но он старался все свои тревоги и заботы оставлять за порогом дома. Иногда, когда Сашка спал, они читали его старые курсантские письма и хохотали до слез, до упаду. Иногда, в минуты наивысшего откровения, краснея, читал стихи, посвященные ее глазам, губам, их будущей безоблачной жизни…
Потом он почему-то вспомнил свое очередное чудачество. В один из отпусков решили они всей семьей навестить его бабушку. В трудные житейские времена она заменила ему мать и отца. Женщина удивительной и трудной судьбы все тепло своего сердца, всю свою нерастраченную ласку и любовь передала ему. И он старался навещать ее почаще и этим хоть как-то отблагодарить ее за заботу. За время отпуска успел отпустить бородку и усы и в этом виде, оставив Лену и Сашку за дверью, зашел в комнату бабушки.
– Бабушка, как вы живете, – говорит, – я корреспондент, пришел, чтобы написать о вас.
– Ой, милый, да что обо мне писать. Внучат я жду, так что некогда мне.
Аркадий широким жестом открывает дверь:
– А вот и внуки твои, бабушка…
Они купались в лучах своей любви, но нет-нет, да и возникала у него тревожная мысль, что все это может скоро кончиться. Лена не понимала, отчего внезапно грустнели его глаза и он замолкал, не желая тревожить ее своими мрачными мыслями.
Он вдруг отчетливо вспомнил разговор с отцом, прошедшим дорогами Великой Отечественной, в один из своих отпускных, беззаботных дней.
– Батя, что ты чувствовал и видел на фронте? Что такое война? Каково на войне солдату?
Отец недоуменно посмотрел на сына.
– Мне трудно ответить тебе на эти вопросы, сын, – задумчиво сказал он. – Да и не к чему тебе это знать, дай-то Бог, чтобы ни тебе, ни твоему сыну воевать не пришлось. Ведь недаром я свою кровь проливал да смерть за плечами чувствовал…
Сегодня он на себе почувствовал дыхание смерти и подумал:
«Нет, гады, меня голыми руками не возьмешь, я очень нужен своей жене и своему сыну. Не может такого быть, чтоб меня убили. Ведь жизнь так прекрасна».
Боевую машину резко тряхнуло, и, больно стукнувшись головой о резиновый налобник прицела, офицер вдруг очнулся из забытья. Стрельбы не было слышно. Всмотревшись в прицел, он узнал развалины кишлака перед въездом в их временный лагерь. Вскоре машина, изрыгнув клубы гари, замерла в капонире.
Офицер медленно открыл башенный люк и, не торопясь, выбрался на свежий воздух. Лег на охлажденную от быстрой езды броню, уткнувшись головой в брезентовую скатку.
Солнце уже зашло, и долина стала быстро заполняться чернильно-черным, непроницаемым мраком. С гор подул прохладный живительный ветерок.
– Как все-таки хороша жизнь, – вслух сказал он, всем телом ощущая еще отголоски боя и той непонятной и тем более страшной душевной боли, которую успел прочувствовать за неполные полчаса боя и небытия.
– Товарищ старший лейтенант – ужин готов, – позвал его сержант к огоньку, разожженному в глубине оврага.
Стоя на броне, он размял ноги и, легко спрыгнув на бруствер, подошел к костру. От подогретых на солярке банок с тушенкой и кашей шел аппетитный парок.
Солдаты, не дожидаясь его, уже поужинали, и теперь оживленно, то и дело прерывая друг друга, вспоминали о наиболее жарких эпизодах боя.
Наклонившись к огню, командир взял оставленную ему банку, кусок зачерствевшего хлеба и с жадностью стал все это поглощать. Только опорожнив половину банки, он вдруг с удивлением отметил, что его бойцы почему-то молчат, что-то разглядывая у него на голове.
– Товарищ старший лейтенант, а ведь у вас седина выступила, ей-Богу. – Сержант порылся в своем вещмешке и, вытащив оттуда на свет божий разрисованное цветами круглое зеркальце, явно принадлежавшее раньше афганской моднице, подал его офицеру.
В ярких бликах костра тот разглядел посеребренные пряди волос.
В эту ночь он долго не мог заснуть, ворочаясь с боку на бок. Тогда же у него родились первые «афганские» стихи, полные боли и жажды жизни.
Да, он очень сильно хотел выжить в этой до конца не понятной человеческой бойне, но никогда не прятался за чью-то спину, а, наоборот, смело шел туда, где было всего труднее и опаснее.
Собираясь блокировать высокогорную базу моджахедов, начальник мотоманевренной группы решил оставить его для руководства обороной лагеря, но Аркадий настоял на том, чтобы его взяли на очередную операцию.
Как всегда, он со своими бойцами двигался в передовом отряде. Все было спокойно, пока колонна шла по долине. Но лишь только головной отряд начал подниматься по серпантину на перевал, горы ожили. Гулкое эхо стрельбы покатилось по ущельям. В это время вздыбился передний бронетранспортер. Искореженное колесо вместе со ступицей, описав крутую дугу, грохнуло по корпусу боевой машины.
Офицер в считанные секунды оказался на месте оператора-наводчика и уже внимательно осматривал подступы к перевалу.