Фарьябский дневник. Дни и ночи Афгана
Шрифт:
Особенно обострились их отношения после выступления военрука на партийном собрании при обсуждении закрытого письма ЦК КПСС по Афганистану.
Тогда, выслушав привычные речи штатных выступающих, он высказал все, что накипело. И то, что это была самая большая внешнеполитическая авантюра за 70 лет Советской власти, и то, что, в отличие от бравурных выступлений газет и телевидения по афганским проблемам, там после нашего прихода ничего ни изменилось, во всяком случае, в лучшую сторону. В худшую изменения были – стало больше бандитских формирований. Тогда он высказал и многое другое – все, что за время этой непонятной, бестолковой войны накипело у него в душе.
После этого собрания его вызвали в райком партии и пообещали, что если он не остепенится, то будет привлечен к строжайшей партийной ответственности.
– Но ведь я говорил правду и только правду.
– Правда правде рознь. Нам твоя «бедняцкая правда» не нужна. Ты бывший политработник и должен понимать, что хочет услышать от нас народ.
– Но перестройка – говорим о безграничной гласности и демократии, – сопротивлялся военрук.
Секретарь райкома устало потер виски и дружелюбно закончил:
– Неужели ты и в самом деле думаешь, что гласность и демократия не будет рано или поздно ограничена? Если это так, то мне тебя жаль, но на вид ты человек неглупый.
После таких слов секретаря ему стало не по себе. Он закрыл тяжелую дубовую дверь райкома партии и тяжело спустился по мраморным ступенькам на улицу. Асфальт был весь в рытвинах и колдобинах. И тогда у него родилась мысль, что он чем-то схож с этими колдобинами, которые не позволяют свободно ездить тем, кто решил всю свою жизнь прожить за этими массивными дубовыми дверьми. А чтобы эти колдобины не превращались в ямы, их изредка реставрируют, хотя знают, что они снова появятся до новой реставрации. Это сравнение его рассмешило. Нет, я не колдобина и не яма, которая мешает движению, я просто человек, которому ничего человеческое не чуждо. И тем не менее я остаюсь при своем мнении.
Вскоре в областной газете напечатали его урезанную наполовину статью. Редакторская колонка, призывавшая всех и вся бороться с бюрократами и бюрократией, и словом не обмолвилась о том, как же наказаны виновники волокиты и бесчеловечного отношения к нуждам старых и новых ветеранов.
«Вот и пример урезанной гласности», – подумал про себя военрук…
Всех удивляла его способность везде успевать: школа, мастерская, где он вот уже несколько месяцев лепил скульптуру «Мальчишки», туристический клуб и, наконец, дом. Лена уже махнула на него и его занятия рукой и лишь время от времени поругивала за то, что совсем от дома отбился.
И все-таки самая большая радость для него была, когда младшенькая дочурка еще не спала. В комнате крика и шума бывало больше, чем в то время, когда он бесился с сыновьями. Сашка к тому времени уже настоящим хозяином в доме был. И воды принесет, и дров наколет, и печь растопит, и подзатыльников младшим надает, если те ненароком набедокурят.
Однажды, лазая по чердаку в поисках старого радиоприемника, из деталей которого он хотел смастерить плату для сломавшегося транзистора, Сашка увидел ящик, который был закрыт на малюсенький замок. Ему стало любопытно, что же там лежит. Поковырявшись гвоздиком, он легко открыл замок и в глубине ящика вперемежку с конспектами увидел две сшитые вместе общие тетради. На белой обложке первой четким отцовским почерком было выведено «Стихи». Сашка прочитал несколько стихотворений в начале тетради и с гордостью подумал об отце: «Вот батя дает. Но почему он мне никогда об этом не говорил? Может быть, матери стихи показать?». Но он тут же отбросил эту мысль. Мать только отберет этот его тайный клад, да еще и отцу расскажет.
Сын в нерешительности теребил тетрадь. В это время на улице послышался знакомый крик:
– Сашка-а-а!
Выглянув в слуховое окно, он с радостью узнал в стоящем у калитки широкоплечем, крепко сбитом пареньке своего давнего приятеля Кольку. Тот каждое лето приезжал вместе с родителями к старикам, своим деду и бабке. Сашка знал, что Колькин отец – редактор одного из престижных литературных журналов и, наверное, знает что к чему.
«Покажу Колькиному отцу», – решил он про себя и с этой мыслью спустился во двор. Взяв из почтового ящика свежую газету, он завернул в нее тетради и, поздоровавшись с другом, направился в соседский дом. Колькин отец в это время резался с дедом в домино. Несколько последних партий он, видимо, проиграл и хмуро переставлял костяшки, дед же, напротив, с лукавинкой в глазах клал костяшку так, словно хлыстом стрелял. Проиграв очередную партию, Колькин отец встал и, потянувшись, направился к речке. Сашка, сказав другу, чтобы тот подождал его на месте, помчался за его отцом.
– Дядя Володя, дядя Володя, у меня к вам большое дело.
– Что случилось?
– Да вот, – парень развернул газету и извлек из нее сшитые тетради.
Колькин отец взял их и, полистав, хмыкнул.
– А-а-а, новый графоман на мою голову выискался. И здесь в глуши люди от безделья чепухой занимаются. – Но прочитав несколько строк, спрятал свою скептическую улыбку.
Читал он долго, сначала стоя, там, где поймал его Сашка, а затем присев на подсохшую траву.
– Ну что ж, стихи неплохие. Очень даже неплохие, – повторил он, задумчиво глядя на подернутую мелкой рябью речку. – Берусь напечатать их в журнале, правда, некоторые доработать надо, рифма немного слабовата, но образы сочные и живые. – Где ты эти тетради взял?
– Дома на чердаке.
– Отец написал?
– Да, отец!
– Да он у вас мастер на все руки, и скульптор, и жнец, и на дуде игрец. Область всполошил своими письмами. Не пойму таких людей: все, что надо, есть, к чему он еще стремится?
– Папка говорит, что человек в любом деле должен быть первым, а если слабо, то лучше делом не заниматься.
– А что же делать тем, у кого слабо, ведь не все такие, как твой отец?
– Наверное, в бюрократы идти, на бумажную работу, к этому талантов не надо.
Колькин отец рассмеялся, похлопал его по плечу и весело произнес:
– С тобой парень интересно поговорить, не то что с Колькой. У того в голове девчонки да гитара, больше ничего его не интересует. Ну да ладно, завтра я еду в город, поговорю об этом с главным. Стихи неплохие, – снова повторил он.
Подобрал газету, завернул в нее тетради и, не разбирая дороги, в задумчивости зашагал к дому.
Несколько отцовских стихотворений журнал напечатал уже месяца через два. Узнав о самовольстве сына, отец просто, но с нескрываемым недовольством сказал:
– Это нескромно.
– Почему нескромно, ведь ты эти стихи выстрадал в своем Афганистане. – А я и многие мои сверстники, которым скоро идти в армию хотят знать, что такое война, что такое боевая дружба и наконец, что для тебя гибель друга. Ты ведь знаешь, что об этом еще долго будут молчать, беспокоясь о моих, о наших чувствах. А я этого не хочу. Ты же сам учил меня мыслить, а не слизывать газетные статьи. И я мыслю, нравится тебе или нет!
Этот по-мужски откровенный разговор между отцом и сыном рано или поздно должен был состояться, но так и не состоялся…