Фата из дождя
Шрифт:
– Да-да, я это понял! – нервно воскликнул Юлий Платонович и порылся в своей папке. – Вот ваш текст – «Бабочка, или энтомофил Сидякин».
– Энтомофил? – наморщил лоб Асанов. – Ничего себе...
– Читайте, читайте! – жадно воскликнул Гога Порошин.
– Нет, Гогочка, вслух я этого читать не буду, – сурово произнес Юлий Платонович. – Это очень специфический текст, для узкого круга исследователей. Вы, Григорий, не без способностей, но, я вам честно скажу, какие-нибудь «Идущие вместе» сожгли бы ваши творения на костре... И потом, ваша страсть называть все
– А про меня что скажете? – нервно перебила его Клара Пятакова.
– Вы, Клара, обладаете наблюдательностью и неравнодушием. Ваша «Бабочка» – действительно бабочка. Господа, прошу внимания! Наша Клара – единственная, кто написал об объекте исследования в прямом значении слова. Послушайте небольшой пассаж: «Она села на цветок резеды и удивленно сложила крылья. Ее терзал голод, но сладкий нектар вряд ли мог утолить ее бесконечную печаль по другу, с которым она порхала вчера над садом. Где же он сегодня? Неужели он никогда не вернется? Она вяло окунула хоботок в нектар, а потом взмыла в небо, надеясь с высоты обозреть широкие поля, уходившие за горизонт...»
– «Вяло окунула хоботок в нектар...» – задумчиво произнес Григорий Будрыс, пожевав губами. – А что, неплохо сказано!
– Но почему – «удивленно сложила крылья»? – нервно воскликнул Рома Асанов. – Конечно, спорный вопрос – могут ли насекомые испытывать подобные чувства... Но мне кажется, это не годится! Не сложила крылья, а раскрыла их...
– Возможно... – благодушно склонил голову Истомин.
Валя стояла в углу конференц-зала, сложив руки на груди, и внимательно слушала. Она не могла понять, чем привлекает ее эта бесполезная литературная жвачка, но иногда в словах мэтра, да и его слушателей проскальзывало нечто такое, что поражало своей глубиной и тонкостью, словно могло помочь самой Вале... «Поздно, – говорила она иногда себе. – Я уже никогда не стану тем, кем хотела быть. Глупо и надеяться...»
Юлий Платонович одобрил Гогу Порошина за антиутопию из мира насекомых, где его герои говорили и действовали как люди, а потом долго хвалил Рому Асанова – тот создал шедевр о татуировке в виде бабочки, которая была наколота на груди матерого уголовника. Уголовника смертельно ранил его дружок, и теперь его пытались спасти врачи. Бабочка на груди то трепетала, то затихала, то снова бессильно взмахивала крыльями – в такт дыханию, пока не затихла окончательно – в тот момент, когда остановилось сердце пациента...
– А что, такая у нас медицина! – презрительно фыркнула мадам Климантович. – Человека спасти не могли...
Потом настал черед Германа Коваленко. Тот сотворил нечто невразумительное и нескладное – мэтр сознательно отложил обсуждение его этюда, чтобы собраться с мыслями. Коваленко не обладал литературным талантом – это и дураку было ясно.
«Зачем он сюда ходит? – удивленно подумала Валя о Коваленко. – Работал бы и дальше в своем банке, офисе или где он там работает... Наверное, действительно ради Натальи!»
Она постояла еще немного, а потом тихонько попятилась обратно
Около семи она собралась уходить – к тому времени закончилось и занятие в студии. В гардеробе на первом этаже скопилась небольшая толпа.
– Пусик, подними мое пальто повыше, я не могу попасть в рукав... – нервно говорила мадам Климантович своему мужу.
– Скажите, Юлий Платонович, – развязным и одновременно смущенным голосом спросил Гога Порошин мэтра. – А сколько было самому молодому Нобелевскому лауреату?
– Сколько чего? – удивленно поднял бровь Истомин, натягивая на себя куцее драповое пальтишко.
– Лет, конечно!
– Ну я не знаю... – растерянно произнес мэтр, обматывая худую шею длиннейшим пестрым шарфом, словно собираясь себя задушить. – А зачем вам это, Гога?
– Я это к тому, что надо заранее поставить перед собой цель и идти к ней, – вдруг заявил Гога. – И я верю, что у меня все получится... Будущее за молодыми!
– А нам что тогда делать? – спросил Григорий Будрыс, ласково и с сожалением глядя на Гогу, словно уже складывая в голове план детоубийства. – Эх, молодежь...
– Гликерия Петровна, можно вас на минуточку? – прошептал Истомин.
Мадам Климантович отступила в сторону.
– Уважаемая Гликерия Петровна, я, конечно, не возражаю против присутствия вашего мужа, но будьте любезны оплатить его пребывание в студии...
– Юлий Платонович, да вы с ума спятили! – вспыхнула почтенная мадам. – Он же не участвует, так сказать, в процессе... Он чисто символически присутствует!
– Еще как участвует! – упорствовал Истомин. – Он уже несколько раз в обсуждении участвовал! Я засекал – один раз даже речь произнес. На целых пять минут – помните, когда мы на прошлом занятии рассказ Пятаковой обсуждали!
Супруг Климантович скромно стоял в стороне, прижав лапки к груди, и загадочно улыбался.
– Это не считается! – возмутилась Гликерия Петровна. – Дуся, ты в курсе, что тут творится? Просто возмутительно...
Валя слышала беседу мэтра со слушательницей из комнаты, где была служебная раздевалка.
– Страсти-то какие! – прошептала Наталья, забегая туда. – Кстати, полки так и не починили, будем завтра вызывать нового слесаря. Этот действительно самый настоящий питекантроп! Леонарда Яковлевна даже валерьянку принялась пить... А ты куда пропала?
– Да так, в конференц-зал заглянула, – призналась Валя.
– Опять? Не понимаю, что там может быть интересного... – пожала плечами Наталья. – Ладно, я побежала – мне тут один тип свидание назначил!
Библиотека располагалась в старинном здании постройки начала девятнадцатого века. Валя посмотрелась в зеркало у камина – у самого настоящего камина, правда, забитого наглухо железным листом, – из-под надвинутого капюшона на нее взглянуло бледное существо с темной прядью выбившихся на лоб волос. Когда-то, очень давно, она считала себя, безусловно, красивой, а теперь вдруг начала сомневаться в этом. «Тридцать четыре года... Нет, я еще молода. Ни морщин, ни седых волос... Я просто устала сегодня!»