Фаворит. Том 2. Его Таврида
Шрифт:
– Путь далек, берегите ноги, – наказывал он.
Мастеровые собрались хозяйственно – со скарбом, один чудак вез даже горшок с редкостной тогда геранью, возле тележных колес бежали домашние собачки, из мешков торчали головы удивленных котов. Матросы топали по обочинам, а вдоль тракта сновали кареты, пассажиры спрашивали:
– Куда вас столько? И куда гонят-то?
– Флот делать. Черноморский. Тако велено…
Валдай встретил служивых обычным разгулом, трактиры были отворены настежь, воры играли с проезжими в зернь и карты, цыганки, наехавшие из Молдавии, шлялись меж домов,
Русского спутника сопровождал в странствиях дух цветочный, медвяный. Россия была тогда богатейшей медовой страной, иные мужики до ста ульев держали в хозяйстве, а помещики имели пасеки до пяти тысяч ульев, – от этого изобильная душистая река текла по стране, а воск в церквах, для свечей нужный, мерили в ту пору пудами. По вечерам, в раздолье степей украинских, матросы пели русские песни, из дальних хуторов, дремлющих в тишине левад, слышались ответные голоса девчат да парубков. Большие чистые звезды горели в черноте ночи…
Конец пути обозначился ясно, когда завернули вдоль Днепра, в котором искупались охотно. Ночью виделось им зарево на горизонте – страшное. И было непонятно, что там, в Херсоне, не пожар ли? Ушаков не вытерпел, наказал боцманам:
– Ведите обозы далее, я в коляске до города – мигом…
На окраине Херсона, среди поверженных халуп, лежали груды тряпья и соломы, всюду чадили костры, в стороне от жилья валялись мертвые. Часовой вялым движением поднял ружье:
– Назад – зараза! Иль не вишь, куды прешься?
– Да что у вас тут, братец? – спросил Ушаков.
– Чума, – ответил солдат и, зашатавшись, упал…
Издалека шагали мортусы, обшитые с ног до головы рогожами и мешковиной, пропитанной вонючим дегтем. Несли они длинные шесты с крючьями железными на концах.
– И давно у вас так-то? – издали окликнул их Ушаков.
– Мы не знаем. Мы не здешние. Нас прислали…
Это были каторжники. Крючьями они зацепили солдата за острый выступ его подбородка, поволокли прочь, словно падаль. Ружье мертвеца закинули в костер, жаркое пламя нехотя ощупало полировку приклада. А где-то за городом, на Днепре, как сладкое видение будущих странствий торчали высоченные мачты первого на юге линейного корабля – «Слава Екатерины»…
«Черноморскому флоту быть теперь или не быть?»
Камертаб, – Лунное Сияние, Аксинья в православии, Федоровна по крестному отцу Ушакову, – где же ты?
– На кого ж ты меня покинула?..
Старый турок Махмуд держал в посинелых губах гвозди, а молоток наготове. Он взялся за крышку гроба:
– К ы с м е т! Так угодно воле Аллаха…
Прохор Курносов еще раз вгляделся в тонкое лицо турчанки, навеки запомнил улыбку на губах ее, не забыл выгнутые дуги бровей, словно Камертаб перед смертью сильно удивилась чему-то, и снова захотел кинуться на грудь жены, но Махмуд с грубой бранью отпихнул его прочь от гроба:
– Не лезь! Еще и сам заразу схватишь…
Прохор Акимович перевел взгляд на близнецов своих – Петра и Павла: материнская тонкость была в их детских личиках, только лбы пошире да волосы отцовские, светло-русые.
Он сказал Махмуду, заплакав:
– Так что стоишь-то? Заколачивай уж…
После похорон, вместе с детьми и Махмудом, побрел он в первый же кабак и стал глушить стаканами водку. Махмуд не пил ни капли. Ел рыбу. Дети тянули за рукав мундира:
– Тятя, ну, хватит тебе! Пошли до дому-то.
– А где дом? Нет у нас больше дома… все сгинуло.
Черный пудель, скуля, жался к хозяину, ласки его искал. Пахло вином, дегтем, пожарами, тленом и свежей стружкой.
– Ништо не мило теперь… сдохнуть бы!
– Сдохнешь, – сказал Махмуд, – а Петра с Павлом на меня оставишь? А корабли кто достроит?
– Будь все проклято… уйти бы куда! Далеко…
– Езжай обратно в Азов, там нет могилы ее.
– И с могилой здесь не могу я расстаться…
Сыновья, по знаку Махмуда, подхватили пьяного отца с лавки, потащили из кабака. Махмуд шагал рядом, куря трубку, плевал в чадящие костры, за ними бежал пудель, брезгливо нюхал черные пятки мертвецов. Отойдя подалее, Петр и Павел опустили отца на траву, и он затих, а Махмуд велел им:
– Тащите лопаты! Здесь новую землянку отроем…
Мимо шли мортусы, хотели тащить и Прохора.
– Не тронь! Это пьяный, – заслонил его Махмуд.
– А чего ты тогда трезвый?
– Аллах не велел сегодня…
Когда Прохор Курносов очнулся от вина, он увидел детей, сидящих поодаль, а рядом с ним лежал мертвый Махмуд.
– Чего вы сидите-то с лопатами?
– Да он и велел. Землю копать хотел.
– Не надо. Его и без нас приберут…
Пудель Черныш ласково облизал лицо хозяина.
– Пошли, деточки… еще разок навестим матушку.
Через день, пересилив себя, заявился он в Херсонское адмиралтейство, где сидел Марко Иванович Войнович.
– Где тебя черт носил? – спросил он, всегда грубый.
Майор и сюрвайер протянул ему бумагу:
– Рапорт мой. Не хочу больше жить здесь.
– В уксус кидай! Чего в руки-то мне суешь?
Подле него стоял чан с уксусом, в котором Прохор и прополоскал рапорт свой, словно тряпку худую. Войнович взял за край бумаги, держа ее в отдалении от себя, выждал, когда стекут с листа капли уксуса. Не приближая к себе, вчитался:
– Так и все разбегутся… Ступай на верфи, готовь к спуску «Славу Екатерины». Днепр там не широк и с мелями. Ежели промедлишь якорями зацепиться, под суд тебя!..
– Ладно, – сказал мастер. – Это я сделаю.
Первый линейный корабль спрыгнул со стапелей на светлые воды Днепровского лимана. Орден Владимира четвертой степени был наградою мастеру; в углах ордена расположились девизы:
ПОЛЬЗА – ЧЕСТЬ – СЛАВА
При двух орденах и при шпаге снова побрел он на кладбище. А там, качаясь над могилой, долго рассказывал Камертаб обо всем, что случилось с ним – без нее… Разве она умерла?
Камертаб все слышала. Камертаб все понимала.
«Прощай, сбереги детей… кысмет!» – отвечала она.