Фаворитка
Шрифт:
– Как ты могла выдать меня де Гонзага?
– Ты бессмертна. С тобой ничего не случилось бы.
– А договор, кардиналу же нужен был договор!
– Кардинал при смерти, ему уже ничего не нужно. Не делай глупостей, возвращайся обратно, пока не поздно, пока переход можно открыть. А по поводу заговора не беспокойся, Гонзага умна, но и я не глупей. Если убьют кардинала, текст договора станет известен всей Европе, королю придется казнить этого дурака.
– Почему ты рассказала ей?
– У меня есть тайна, известная Гонзага.
– Мария
Мари распахнула глаза, рассмеялась жестким смехом:
– Нет! Когда поживешь с мое, обрастешь столькими тайнами, что станешь бояться всего. И научишься делать то, что нужно, а не что хочется.
– И предавать?
– И предавать. Угомонись уже. Ты свое дело сделала, переходи и забудь все, как страшный сон.
Лето, солнце, птички пели, а у меня на душе мрак.
Я не хотела возвращаться прямо сейчас, теперь у меня тоже была тайна, доверять которую Мари я не намерена.
– Дождусь казни Сен-Мара и назначения Мазарини кардиналом.
– Ну и дура! – ахнула герцогиня.
И все-таки она не вытерпела и задала вопрос:
– Как ты спаслась?
– Твоими молитвами! – огрызнулась я, удаляясь.
Она даже не поинтересовалась, что стало с Бийо и остальными, куда делся текст, не поинтересовалась моей раной, хотя, безусловно, знала о ней. Доложили горничные, видевшие окровавленную рубашку. Мне бы задуматься, почему герцогиню не волнует судьба так дорого доставшейся бумаги, но все мысли были заняты Луи.
Но следствием нашего разговора стало то, что Мари окончательно переехала в Пале-Кардиналь. Я была только рада, хотя она создала немало сложностей, потому что увезла слуг, оставив мне только Бьянку и тех, кто поддерживал бы дворец в приличном состоянии.
Бьянка ахнула:
– Мадемуазель, как же мы будем сами? Герцогиня сказала, что вы можете последовать за ней, как только пожелаете.
Ах ты ж стерва! Я последую, значит, окажусь вне досягаемости двери. Я ведь не знаю, перетащит ли Арман дверь за мной следом, или обязательно приходить сюда. Это знает Мари, но спрашивать у нее я буду в последнюю очередь.
Я решила остаться.
Теперь большая часть дворца по вечерам погружена в темноту, зато не слышно властного голоса герцогини. Ей-богу, мне показалось, что оставшиеся слуги такому развитию событий рады.
Если бы только слуги…
Нет худа без добра, как говорится. В первую же ночь мне нанес визит… Луи!
И снова я таяла и возносилась до небес в объятьях любимого.
Их было четыре, этих сумасшедших ночей. Каждую я помню поминутно, но вернуть ни одну из секунд не могу, осталось лишь вспоминать.
Губы, которым мало моих губ, моей груди, моих плеч, которым нужно все мое тело до самых потаенных уголков.
Руки, которые умеют быть и властными, и нежными, и твердыми, как железо, вздуваясь буграми мышц, и мягкими, как шелк, когда ласкают.
Все тело – сильное, привычное к бешеной скачке на охоте, в погоне или бою, к холодной воде, к постоянным физическим нагрузкам. Герцог не белоручка и не неженка, он терпеть не может карет и не боится плохой погоды. Он плавает почти круглый год и ездит верхом по несколько часов ежедневно.
Волосы – мягкие, шелковистые, этим отличаются все Вандомы.
Голубые глаза, то блестящие насмешкой, то искрящиеся просто смехом, то затянутые словно поволокой от нежности…
И голос… глубокий, сильный, которому подвластны все оттенки от резкого приказа, когда не подчиниться невозможно даже его врагам, до любовного шепота, от которого мурашки по коже.
Я помню каждое мгновение этих четырех ночей, потому что они сами были одним мгновением.
Четыре мгновения счастья.
Ради этого стоило переходить в XVII век и рисковать. Ради этого вообще стоило жить.
А потом герцог де Меркер уехал, потому что все мужчины в армии, не мог же он отсиживаться у своей любовницы. Герцог мужчина, чья шпага и доблесть нужны Франции, а ум его Провансу, править которым поручил король.
Все прошло так, как нам нужно, во всяком случае, мне.
Кардинал смог показать текст договора королю, тот возмутился, смутился и наказал: глупцов Сен-Мара и де Ту приговорил к казни, своего брата Гастона в очередной раз простил, королеву пожурил, а разных примкнувших отправил подальше. Конечно, приговорил виновных не король, а судьи, и тут вышла серьезная заминка, с удовольствием признав смертный грех за Сен-Маром, они не желали казнить бедолагу де Ту, как и прощать Мсье.
Но Мсье в который раз был прощен королем, а казнить одного своего бывшего любимчика как-то неудобно, де Ту пострадал, скорее, за компанию.
В последние минуты жизни Сен-Мар вел себя очень достойно, он не юлил, не прятался ни за чьи спины, не умолял о пощаде. Мне кажется, для него это вообще был выход. Остаться в памяти потомков не игрушкой в спальне короля, а человеком, не дрогнувшим на эшафоте – ради этого стоило гордо вскинуть голову перед тем, как положить её на плаху.
Говорят, палач попался неумелый, понадобилось несколько ударов, чтобы голова скатилась, наконец, в подставленную корзину. Конечно, Сен-Мар ничего уже не чувствовал, но сам факт, что по его шее долго долбили, чтобы перебить позвонки, ужасен.
Мсье как обычно отделался лишь мелкими неприятностями. При дворе шептались, что теперь он лишен права регентства. Хотелось напомнить, что лишен был после предыдущего заговора, нельзя лишить чего-то повторно. Но это выглядело наказанием, и все охотно признали новое лишение.
Пострадали, как всегда, те, кто не получил бы больших дивидендов, зато отдал головы за призрачную возможность получить таковые другим.
Королеву тоже пожурили за участие в заговоре и похвалили за откровенность с кардиналом. Она расчувствовалась настолько, что прислала мне записку с благодарностью.