Фаворитки
Шрифт:
Но разве можно было отказать?
И кольцо, подаренное парижанкой, перешло на пальчик Чианг-Гоа.
— Благодарю! — радостно сказала она и потом добавила: — Не советую вам откровенничать насчет того, что вы узнали этой ночью. Скажу лишь, что, если бы кто-то из вельмож Иеддо вдруг узнал, что был мною обманут, завтра же меня нашли бы мертвой.
— Не бойтесь! — живо возразил Данглад. — Даже мой друг ничего не узнает. И именно потому я хочу раньше его оставить ваш дом. Встретив меня уже в квартире, он не подумает,
— Вы провели ночь со мной. Я предвидела ваше желание и распорядилась так, чтобы господин д’Ассеньяк проспал долее вашего.
Данглад проявил беспокойство.
— О! — продолжала Чианг-Гоа, — мое средство вовсе не опасно. Это просто аромат, который сожгли в его комнате. Как только откроют окно, аромат улетучится и он проснется без страданий. Прощайте же! Когда вы оставляете Иеддо?
— Дня через три или четыре.
— Через три или четыре дня! Мы могли бы, если б вы желали… но за мной шпионят… я боюсь…
— Нет!.. Нет!.. Ночь, подобная нынешней, не повторится!.. Прощай навсегда, Чианг-Гоа.
— Навсегда? Кто знает?!..
— Как?..
— Глупости! Не придавай значения моим словам!.. Прощай!.. Я люблю тебя! — И последовал последний поцелуй, заглушивший эти слова.
Готовясь уйти, Данглад был остановлен мыслью о том, платить или не платить пятьсот франков. Платить было неловко: она отдалась ему по любви. Не платить — тоже. Он отыскал середину: уходя, бросил служанке кошелек с золотом, сказав:
— Возьми, милая, и купи себе безделушек.
Копия вскрикнула от радости.
Оригинал поблагодарил нежной улыбкой.
Вскоре д’Ассеньяк и Данглад возвратились во Францию. Когда они уезжали из Иеддо, три вздоха вылетели из трех уст. Эти вздохи были вздохами воспоминаний. Д’Ассеньяк и сэр Гунчтон вспоминали о куртизанке, Данглад — о женщине.
Все это происходило в 1863 году.
В 1867 году Эдуард Данглад получил записку. Податель ожидал ответа. Данглад быстро сломал печать. Но едва он прочел подпись, как выражение нетерпения сменилось невыразимым удивлением.
Письмо было от Чианг-Гоа.
Чианг-Гоа была в Париже!.. Она жила в большом отеле.
Вот содержание письма, написанного по-английски:
«Друг!..
Когда ты мне сказал «Прощай навсегда!», помнишь ли, что я ответила тебе: «Кто знает?» И когда, изумленный моим восклицанием, ты спросил объяснения, я отвечала: «Безумная мысль!.. Не обращай на меня внимания!» Мой друг, эта безумная идея стала серьезной вещью. Уже четыре года я мечтала о приезде во Францию; представился случай, и я им воспользовалась: я отправилась в свите Тайкуна… Я во Франции… Я в Париже!..
Хочешь ты пожать мне руку? Я буду тебе благодарна!
Чианг-Гоа».
Прочитав эти строки, Данглад без размышлений написал ответ Бриллианту Иеддо:
«Сегодня вечером, в девять часов, я буду у тебя…»
Ровно в девять часов, подобно кредитору, которому обещали заплатить, художник явился в отель, где спросил Чианг-Гоа, находившуюся в свите Тайкуна.
Поскольку она распорядилась заблаговременно, его сразу же провели в номер. Чианг-Гоа сидела в кресле в небольшом зале. Когда Данглад вошел, она встала и протянула ему руки.
Художника поразило то, с какой тщательностью было закрыто ее лицо и как скупо был освещен зал — одной лишь лампой под абажуром где-то в углу.
По примеру японских бандитов, верхняя часть ее лица была закрыта черным крепом, и, кроме того, как будто этот вид маски казался ей недостаточным, она носила еще и вуаль, тоже черную, ниспадавшую по крайней мере на палец ниже глаз.
Надо было услышать и узнать голос, чтобы удостовериться, что этот призрак на самом деле прекрасная Чианг-Гоа.
— Вы очень любезны, что явились, — сказала китаянка французу. И, показав ему руку, добавила: — Смотрите, ваше кольцо со мной… А ветка жимолости?..
— Она у меня.
— Правда?..
— Клянусь! Она засохла, увяла, но…
— Все — увы! — увядает…
— А когда вы приехали?
— Вчера.
— Как долго будете?
— Месяц или два. Это будет зависеть от Тайкуна.
Наступило молчание. Данглад чувствовал себя стесненным тем, что повязка и вуаль заслоняли от него лицо молодой женщины, но не осмеливался, хотя и очень хотел, спросить ее о причине столь необычной предосторожности. Он подозревал, что причина серьезная, быть может, жестокая…
— Зачем ты так прячешь свое лицо, Чианг-Гоа? — спросил он, смущаясь.
— Моя юность, мой друг, улетела!.. Я теперь старуха… Я увяла, как та ветка жимолости, которую я дала вам в Иеддо. О! Женщины недолго молоды под нашим небом. В Европе, говорят, время уважает их… Они еще прекрасны, их любят и в тридцать, и даже в сорок лет. В восемнадцать — нам уже пятьдесят и на нас больше не смотрят… Но я злоупотребляю вашим временем. Вас, быть может, ждут. Прощайте! Теперь уж навсегда… Я поступила как эгоистка… захотела вас увидеть… увидела вот и буду счастлива… Простите меня!
Вместо ответа Данглад наклонился к китаянке. Лампа была далеко. На секунду его уста слились с устами Чианг-Гоа, и в этот миг она подумала, что еще достойна любви… что она еще молода и прекрасна…
ЛУКРЕЦИЯ БОРДЖИА
Борджиа!.. Сколько страшных воспоминаний пробуждает в нас это имя — воспоминаний разврата, кровавых воспоминаний!
Они сосредоточиваются в особенности на трех именах: Родриго Ленцуэло Борджиа, бывшего папой под именем Александра IV, его сына Чезаре Борджиа, герцога Валентинуа, и Лукреции Борджиа, его дочери.