Фаза боя
Шрифт:
— Сергей! Держись сзади! А вы отстаньте от меня шагов на пятнадцать.
Сам я опускаю щиток шлема. Это — на случай выстрела в лицо. Красота меня мало волнует, а вот если лишусь глаз, то тут и Лена со всем её искусством вряд ли мне поможет. Медленно двигаюсь вперёд, на ходу снимаю с плеча автомат и, держа его за ремень, волоку по земле. Мне хорошо видно, что из проломов в стенах на меня смотрят четыре ствола. Время знает, насколько у них крепкие нервы. Вот пальнут сейчас, и начнётся увеселение. Хотя какой резон стрелять в практически безоружного человека,
Размышляя таким образом, я неожиданно для сидящих в засаде рэфов сворачиваю налево. Этим маневром я оставляю в стороне группу, которая держит меня на прицеле, и выхожу к широкому пролому. Я разглядел его еще с холма, где мы стояли вместе с Мирбахом.
Полуразвалившиеся стены стоят на самом краю неглубокого, около трёх метров, котлована с осыпающимися склонами. Один из тех, кто попытался переместиться на другую позицию и встретить меня у входа в этот пролом, не удержался на склоне и скатился вниз. Те, кто пытался подняться к пролому снизу, не одолели еще и трети пути. Рэфы сами загнали себя в ловушку. Если бы нашей целью была охота, то сейчас все они оказались бы в наших руках.
А их здесь немало, двадцать два человека. Одеты пёстро, кто во что горазд, большинство наряжены в живописное рваньё. Вооружены тоже весьма разнообразно. Я вижу и охотничьи ружья, и винтовки разных систем, и автоматы. И все эти стволы смотрят на меня. Держи я автомат в руках на изготовку, эти стволы уже начали бы говорить и сделали из меня решето. Конечно, если бы на мне не было сертона и защитного шлема. Но всё равно приятного было бы мало. Но сейчас мой автомат тащится у меня под ногами, и поверх стволов на меня нацелены недоуменные взгляды. Стрелять или не стрелять? Что на уме у этого «волка»? Почему он так себя ведёт?
А я поднимаю левую руку и, спустившись на несколько шагов, бросаю автомат перед собой и присаживаюсь на полузасыпанный обломок стены. Лена с ребятами остаётся наверху на случай каких-либо осложнений.
— Кто у вас старший? — спрашиваю я.
Из толпы выходит рослый детина с обросшей пегой бородой физиономией и длинными черными волосам ниже плеч. На нём до невозможности истёртый длинный кожаный плащ. Когда-то он был ярко-желтого или оранжевого цвета. Из-под плаща видны потрёпанные и порыжевшие ботинки армейского образца. В руках у детины автомат, напоминающий немецкий МП-40.
— Поднимайся, — приглашаю я, — поговорим.
— Меня зовут Кабан, — говорит он и начинает подниматься по осыпающемуся склону.
А автомат внизу не оставил, сукин сын! И даже не забросил за спину. Держит наготове, стволом мне прямо в живот.
Ну и хрен с ним. Не знаю, успеют ли среагировать ребята, но Ленка-то уж точно не даст ему воспользоваться оружием. С такого расстояния она никогда не промахнётся.
Кабан усаживается на камень в пяти шагах от меня. Когда он поднимался, я успел заметить, что плащ надет прямо на голое тело. Довольно грязное. А сейчас, когда он сидит неподалёку от меня, я отчетливо обоняю козлиный аромат. Прямо-таки
— Так о чем ты хотел говорить со мной, волк?
Голос у него глухой, даже хриплый. Слова он выговаривает медленно, чуть ли не по слогам.
— Я не волк.
— А это что?
Кабан взглядом недобрых стальных глаз указывает на волчью эмблему на моём рукаве. А автомат по-прежнему наведён мне в живот, а палец Кабана лежит на спусковом крючке. Мало приятного беседовать в такой обстановке. Как-то не способствует она рождению умных мыслей и убедительных слов.
— Это камуфляж. К вам иначе не попадёшь. Вот и приходится краситься под волка.
— Кто же ты?
— Мы русские. Из России приехали.
— Русских я никогда не видел. Впрочем, ты не похож на русского.
— А откуда ты знаешь, похож или нет? Ты же никогда не видел русских.
— Я просто знаю, что они все идиоты. А ты на идиота не похож.
— Вот как? А почему они все идиоты?
— А потому, что они все дауны. Даже их элита тоже дауны. Рэфов там нет.
— Может быть, ты и прав. Но только в этом отношении. Я, как ты сказал, на идиота не похож. Но всё-таки я русский.
— Не верю.
— Можешь не верить. Но положи автомат. Или, по край ней мере, опусти его. Всё равно не успеешь выстрелить. Мои друзья из тебя раньше решето сделают.
Кабан бросает взгляд на стоящих наверху ребят, на Лену, которая стоит к нам ближе и левее, на мой автомат, лежащий между нами. Он мрачно усмехается, но всё-таки опускает своё оружие.
— Теперь я верю, что ты русский.
— Почему только теперь?
— Только русские могут угрожать, когда сами стоят под дулом автомата. Что ты хочешь узнать, Иван?
— Не Иван, а Андрей. А узнать я хочу вот что…
— Кабан! Кончай с ним трепаться! Мочи его! — прерывает меня чей-то крик.
— Заткнись, Сверчок! — бросает Кабан, не оборачиваясь. — Продолжай.
— Почему вы стали рэфами?
— А почему другие ими не стали? Почему они живут под землёй? Почему они там горбатятся за глоток воздуха? Почему они вкалывают по десять-двенадцать часов в сутки и жрут отбросы и падаль?
— А вы так не хотите?
— А ты хочешь?
— Хорошо. Понятно, почему ты не любишь даунов. Но и элиту ты тоже не любишь?
— А этих за что любить? Они тоже рабы. Только живут наверху. Дёргаются, дрыгаются, хохочут. Лакают виски, жрут в три горла. А завтра альт проснётся с похмелья, и пойдут они на корм даунам. Да еще и нам жить не дают. Охотники! Волки!
Кабан выдаёт какое-то замысловатое ругательство, сплошь состоящее из урезанных и искаженных наречий. Сплюнув, он продолжает:
— Вот, скажи, Иван. За что они нас так? Мы же никому не мешаем.