Федотка. Из романа "Поднятая целина"
Шрифт:
– А ты говоришь: «Не угадал». Угадал ее, миленькую, но с себя спрос больше.
– Значит, самому себе не доверяешь?
– Иной раз бывает…
– А оно, парень, так-то и лучше, – согласился вдруг посерьезневший кузнец. – Наше дело возле железа такое, сказать, ответственное, и мастерству в нем не сразу выучишься, ох, не сразу… Недаром у нас, у ковалей, есть такая поговорка: «Верь ковадлу, руке и молоту, да не верь своему уму-разуму смолоду». Что на большом заводе, что в малой кузнице, все едино – ответственное дело, и я тебе это окончательно говорю. А то поставили ко мне на квартиру в прошлом году районного заведующего Заготживсырьем; уполномоченным его нам в хутор
Рассерчал я на него окончательно и говорю: «Гнида ты вонючая, а не культурный человек! Ежели ты культурный, так жри на том, на чем тебе подают, и утирайся тем, что дают, потому что салфетков у нас в дому отродясь не было, а тарелки все старуха переколотила. Денег я с тебя копейки не возьму; старуха моя не знает, как тебе угодить, куда тебя усадить да как бы тебе помягче на ночь постелить, а ты нос выше крыши дерешь: „Я – ответственный!“ Ну какой ты, спрашиваю, ответственный? Заячьи да суслиные шкурки у себя на службе трясешь, вот и вся твоя ответственность. Никакой ты не ответственный, вот я – ответственный работник! После председателя и секретаря ячейки я первое лицо в хуторе, потому что без меня ни пахота, ни покос не обойдутся. У меня, говорю, железное дело в руках, а у тебя шкурное, кто же из нас важнее по делу? Ты себя считаешь ответственным работником, а я себя. Как же мы с тобой, двое ответственных, в одной горнице уживемся? Не уживемся! Бери-ка, говорю, свою портфелю, милый человек, и дуй на все четыре стороны, а мне ты, такой гордый, окончательно без надобности».
Давыдов сощурился так, что глаза его еле просвечивали из узеньких щелок. Подрагивающим от смеха голосом он тихо спросил:
– Выгнал?
– Окончательно! Сей же час! Удалился и спасибо за хлеб-соль не сказал, ответственный сукин сын.
– Ну и молодец же ты, Сидорович!
– Молодецкого тут мало, но и терпеть такого постояльца мне было обидно.
После перекура Давыдов снова принялся за осмотр инвентаря и закончил только после полудня. Прощаясь с Шалым, он прочувствованно поблагодарил его за добросовестную работу, поинтересовался:
– Сколько трудодней тебе начислили за ремонт?
Старый кузнец нахмурился и отвернулся.
– Яков Лукич начислит, держи карман шире…
– А при чем тут Яков Лукич?
– При том, что он учетчику свои законы устанавливает. Как он скажет, так учетчик и напишет.
– Но все же сколько?
– Почти ничего, парень, с гулькин нос.
– То есть как же это так? Почему?
Обычно добродушный кузнец на этот раз посмотрел так зло, словно перед ним стоял не Давыдов, а сам Яков Лукич.
– Да потому, что они мою работу никак не хотят учитывать. День провел я в кузнице – пишут один трудодень. А там работал я или цигарки крутил – им все равно! Я, может, за день на ремонте пять трудодней выработал – все равно пишут один. Хучь пополам переломись возле ковадла, а
– Это не моя оплата! – резко сказал Давыдов. – Это не колхозная оплата! Почему же ты раньше мне ничего не сказал про такое безобразие?
Шалый помялся и ответил с явной неохотой:
– Как тебе сказать, парень, вроде как постеснялся. Вроде как посовестился, что ли. Думал я окончательно пожаловаться тебе, а потом думаю, что ты скажешь: «Вот, мол, какой ненаеда, все ему мало…» Потому и смолчал. А вот теперь и говорю, и скажу ишо больше: по ихней милости они такой труд учитывают, какой на виду, ну, скажем, ремонт плугов, пропашников, словом, инвентаря видимого, а что касаемо мелочей, скажем, ковка лошадей, или подковы делаешь, или цепки, пробои на амбары, петли разные и протчую мелочь – они ее никак не учитывают и слушать про нее не хотят. А это, я считаю, неправильно, потому что на такие подобные мелоч'a много времени расходуешь.
– Опять ты – «они», а кто это «они»? Учетчик один ведет учет и за это отвечает перед правлением, – с досадой проговорил Давыдов.
– Учетчик ведет, а Лукич поправляет. Ты мне толкуешь, как оно должно быть, а я тебе – как оно есть на самом деле.
– Очень плохо, если так оно есть на самом деле.
– Ну, уж это не моя вина, парень, а твоя.
– Это я и без тебя знаю, что моя вина. Исправлять надо, да поскорее. Завтра же соберу заседание правления, и мы у Якова Лукича расспросим… Мы с ним поговорим по-настоящему! – решительно сказал Давыдов.
Но Шалый только усмехнулся в бороду:
– Не с ним надо говорить…
– А с кем же, по-твоему? С учетчиком?
– С тобой.
– Со мной? Гм… Ну, давай.
Испытующе, как бы взвешивая силу Давыдова, Шалый осмотрел его с ног до головы, медленно заговорил:
– Держись, парень! Обидных слов я тебе наговорю… И не хотелось бы, а надо. Боюсь, что другие тебе таких слов не насмелятся сказать.
– Давай, давай, – подбодрил его Давыдов, втайне уже предчувствуя, что разговор будет для него не из приятных, и больше всего опасаясь, что Шалый заведет речь о его отношениях с Лушкой.
Но, вопреки его ожиданиям, тот заговорил поначалу о другом:
– С виду, поглядеть на тебя, ты – настоящий председатель, а копни тебя поглубже – ты в колхозе не председатель, а так, пришей – пристебай, как говорится.
– Вот это мило! – с несколько наигранной веселостью воскликнул Давыдов.
– Не дюже мило, – сурово продолжал Шалый. – Ничего тут милого нету, это я тебе окончательно говорю. Ты вот и под косилки лазишь, проверку делаешь, как и полагается хорошему хозяину, и в поле живешь, и сам пашешь, а что у тебя в правлении делается – ни хрена ничего не видишь и не знаешь. Ты бы поменьше в поле болтался, а побольше тут, в хуторе, и дело шло бы получше. А то ты и пахарь, и кузнец, словом, как в песенке: «И в поле жнец, и на дуде игрец», – а всем хозяйством вместо тебя заворачивает Островнов. Ты свою власть из рук выронил, а Островнов поднял…
– Валяй дальше, – сухо сказал Давыдов. – Валяй, не стесняйся!
– Можно и дальше, – охотно согласился Шалый. Он основательно уселся на полке косилки, жестом пригласил Давыдова сесть рядом и, заметив в дверях кузницы подслушивавшего их разговор мальчишку-горнового, топнул ногой, зычно крикнул:
– Брысь отсюдова, чертенок! Дела себе не найдешь? Все бы ты прислушивался, поросячий сын! Вот сыму ремень да выдеру тебя как сидорову козу, тогда будешь знать! Тогда у тебя сразу уши заложит. Скажи на милость, до чего прокудной парнишка!