Фельдмаршал Борис Шереметев

Мосияш Сергей Павлович

— Зачем ждать, — возразил полковник Кропотов. — Надо выманить шведа в поле.

— Правильно, — поддержал Кропотова Игнатьев.

— А как это сделать?

— Я думаю, завтра на виду у них надо показать, что мы дрогнули и отступаем. Они невольно должны оставить позиции, чтобы нас преследовать. Вот тут мы их и подловим.

— А ты как думаешь, Родион Христианович? — обратился фельдмаршал к Боуру. — Ты, чай, служил у них, поди, и Левенгаупта знал.

Боур не обиделся на

это напоминание о его службе у шведов, ведь он перешел на сторону Петра добровольно и в самое тяжелое для него время, за что и был определен царем сразу в командиры.

— Да, — отвечал он, — я хорошо знал Адама Левенгаупта и боюсь, что он не клюнет на эту уловку. Это не Шлиппенбах.

Они и не догадывались, что в это самое время Левенгаупт «придумал» точно такую уловку для русских. И теперь решало время, кто первый приступит к ее исполнению и кто поверит в нее.

Чуть свет русские выстроились в боевой порядок, невольно ли, вольно, как исполчались их пращуры. В центре встал Большой Воевода, по-нынешнему фельдмаршал, на левом крыле Игнатьев и Кропотов, на правом отряд Боура.

Выманивать шведов должен был Кропотов, но, неожиданно прискакав к Шереметеву, закричал:

— Борис Петрович, они уходят. Позволь атаковать?

— Погоди, погоди, полковник. Не суетись.

Однако Кропотов, воротившись, крикнул:

— Степан, атакуем. Сам не против.

И помчались драгуны Кропотова и Игнатьева вдогон за отступавшими шведами. Началась сеча, и столь зла, что Шереметеву пришлось отдать команду: «С Богом, ребята!» — и пустить своих драгун в помощь ввязавшимся в бой.

К нему подскакал Боур:

— В чем дело, Борис Петрович? Почему нарушили пароль?

— Да Кропотов, мерзавец, не утерпел. А теперь схлестнулись, попробуй воротить.

— Вон артиллерия на подходе, поставили бы пушки.

— Ну по своим же не будешь палить. — Шереметев обернулся к адъютанту: — Скачи к артиллеристам, пусть занимают позицию за спиной у нас.

Савелов ускакал. Фельдмаршал, наблюдая сечу в зрительную трубу, кряхтел недовольно:

— Ох нарубят, сукины дети, ох нарубят на свою голову!

Однако шведы не выдержали, стали отходить, оставив обоз.

Драгуны Игнатьева, решив, что победа у них в кармане, навалились грабить обоз, благо там оказалось достаточно добра и даже вина. Шведов не было видно, и грабеж разгорелся не на шутку, драгуны вязали в тороки кафтаны, шубы, сапоги, хлеб, баклаги. Радовались: живем, ребята!

Но Левенгаупт, собрав за лесом остатки разбитых полков, присоединил их к резервной дивизии и ударил, в сущности, со свежими силами. Игнатьевский полк почти весь был вырублен у обоза.

Теперь горохом сыпанули впопят русские, едва не потоптав собственную пехоту. Только ночь остановила побоище. Осиротевшие кони, лишившись своих хозяев, одичало носились по полю, не желая никому отдаваться в руки. Некоторые, особенно привязливые, стояли у трупов своих наездников, словно сторожа их вечный сон.

Ночью Шереметев приказал коннице и пехоте отступить: «Чтоб в ночном времени людей не потерять».

Потери с обеих сторон оказались немалые. Левенгаупт ушел в Митаву и, как доносили оттуда фельдмаршалу лазутчики: «Все церкви едва ли не круглосуточно отпевают погибших».

Не менее пришлось потрудиться и русским полковым священникам, провожая в последний путь сотни воинов.

— Нет, не зря государь толковал в инструкции о дисциплине среди драгун, как чуял все равно, — говорил Шереметев Боуру. — Вместо гоньбы за бегущим врагом они на тряпье позарились и животами поплатились.

— Да, — соглашался Боур, — недисциплинированный воин иной раз страшнее врага. Следовало бы наказать и Кропотова. Ведь он первый нарушил диспозицию.

— Что я скажу государю? — сокрушался фельдмаршал. — Чую, он особенно разгневается за потерю пушек и знамен. Не миновать мне выволочки за конфузию.

Но на этот раз фельдмаршал ошибся, от царя пришла не «выволочка», а утешительное письмо: «Не извольте слишком о бывшем несчастье печальным быть (понеже всегдашняя удача многих людей ввела в пагубу), но неудача хороша тем, что не дает забываться и придает бодрость».

Перечитывая письмо царя, Борис Петрович еле сдерживал слезы, от волнения лепеча под нос себе:

— Отец родной… да я за тебя живота николи не пощажу, голову положу.

И тайком, даже от денщиков, целовал письмо, прятал в кафтане на груди у самого сердца.

Глава двенадцатая

АСТРАХАНСКОЕ ВОЗМУЩЕНИЕ

Корпус Шереметева, несколько оправившись от конфузии под Мур-мызой, был направлен царем под Ригу с четким заданием: не дать выйти оттуда Левенгаупту на помощь Митаве.

А столицу Курляндии, Митаву, отправился доставать сам царь. На это было потрачено три недели. 4 сентября была взята после штурма Митава, а через девять дней пал Бауск.

Петр, как обычно, закатил для победителей пир с салютами и фейерверком, однако в самый разгар торжеств пришло тревожное сообщение: «Начался бунт в Астрахани» ^{183} .

Петр, прочтя сообщение, нахмурился, взглянул на Меншикова вопросительно: «Кого?»

Тот и в этом кратком вопросе понял, о чем спрашивает повелитель: