Фельдмаршал должен умереть
Шрифт:
Что же касается самого Штоффа, то преданность его земляку-полководцу была непоказной и вполне искренней, другое дело — что этот парень требовал, чтобы её замечали и чтобы о ней постоянно помнили.
— Подойди сюда, Макс, присядь, — негромко проговорил фельдмаршал. — Существуют ночи, которые легче коротать вдвоём. Даже если это ночь перед казнью.
— Этот день следует коротать кто как может. А ночь — она всегда наша, только наша. Даже если она последняя, потому что перед казнью, — философствовал унтер-офицер, устраиваясь в старинном, необъятном кресле с фигурками львов на подлокотниках.
В вопросах житейской философии он чувствовал себя на равных с Лисом Пустыни и порой даже пытался поучать его. Зато приказы и просьбы фельдмаршала выполнял беспрекословно, что и заставляло Роммеля терпеть его пребывание в своём доме во всех мыслимых ипостасях.
— Послушай, унтер-офицер, у тебя есть знакомые где-нибудь в деревнях, неподалёку от швейцарской границы или в Австрии? Может, кто-нибудь из наших, «африканцев» или из тех, кто служил под моим командованием во Франции. Главное, чтобы на них можно было положиться, как в сражении под Тобруком.
— Наверное, есть.
— Они должны быть, унтер-офицер.
— Наверное, должны, — апатично согласился Макс. — Вообще-то, никогда не тревожу своих родных и знакомых. Таков мой принцип. Но если подумать, и если это так важно для вас, господин фельдмаршал…
— Очень важно, Штофф. Меньше философствуй, лучше напрягай память.
— Только знать бы, кто из них сейчас дома, кто на фронте, а кого уже давно нет.
— А ты подумай, только хорошенько подумай, — молвил Роммель, садясь в широком деревянном ложе, таком огромном, что в нём спокойно могла бы улечься половина взвода.
— И что они должны будут сделать, если появятся?
Роммель не ответил, словно бы не расслышал, и Штофф вынужден был повторить свой вопрос.
— Пока ничего, унтер-офицер, — неохотно объяснил Лис Пустыни. — Для начала они всего лишь должны появиться. А мы с тобой должны твердо знать, на кого из них можно положиться, а кто всё же предаст. Несмотря ни на что — предаст.
— Если рассчитывать на их помощь во время оккупации рейха англичанами, или, что ещё хуже, — русскими, то таких, которые были бы способны предать вас, не окажется. Но всё будет по-иному, когда речь пойдет о гестапо. Если вам придётся прятаться от сотрудников из ведомства Мюллера или Кальтенбруннера…
На какое-то время Роммель впал в забытьё.
— Почему ты решил, что речь идет о гестапо, что мне придётся прятаться от него? — остался недоволен его догадливостью фельдмаршал.
— Потому что о гестапо речь может пойти везде и в любое время. Даже когда само гестапо уже прекратит своё существование.
— Значит, это правда, что в своё время из университета тебя изгнали не за обычную студенческую драку с попойкой?
— За драку, да только избивать мне выпало добровольного информатора гестапо и полиции, который донёс на моего друга. Под суд, а значит, и в лагерь, я не попал только потому, что вмешался знакомый моего отца, партийный функционер, лично знакомый с Борманом. Теперь нам с вами тоже куда больше следует опасаться гестапо, нежели англичан или американцев, поскольку гестапо будет всегда, даже когда его уже… не будет.
Эрвин отметил про себя, что местоимение «нам» унтер-офицер употребил исключительно из деликатности, чтобы не ставить себя в особое положение. Зато фельдмаршалу сразу стало ясно, что никаких дополнительных разъяснений Штоффу не понадобится.
— Завтра же пройдусь по старым адресам в своей записной книжке, поспрашиваю жену. Она лучше помнит моих друзей, нежели я сам, поскольку считает своим священным долгом оберегать от них, — суховато рассмеялся Макс.
— Мы — солдаты, Штофф. Жёны в расчет не принимаются.
— Мой принцип таков же, господин фельдмаршал. Но ведь у вас-то друзей должно быть намного больше, причём более влиятельных.
— Ты прав: их много. Но уверен, что ни один из них, когда понадобится, не приютит меня, и уж тем более не укроет.
— Ни один, — с той же безучастностью смертельно уставшего путника или сонного ночного портье подтвердил Штофф. — И будут считать, что правы. Теперь каждый будет выживать в одиночку. Как в дремучем лесу, в окружении врага или стаи волков. — Он помолчал, а затем вдруг обронил:
— Кроме Муссолини…
— Что значит «кроме Муссолини»?
— Не приютит никто, кроме Муссолини. Почему мы с вами забыли о дуче, который обязан рейху своим спасением?
Ответом ему стал вызывающе дерзкий смех фельдмаршала. Им было сказано всё, что Роммель думал сейчас по поводу надёжности великого дуче Италии.
— Он действительно обязан, Штофф, но не мне, а фюреру. Но именно фюрер сейчас не благоволит ко мне, а значит, дуче выдаст меня по первому же его требованию.
— Что совершенно несправедливо. В Африке мы больше сражались за Италию, нежели за Германию.
— Дуче сам мучительно решает для себя, кто бы укрыл его в следующий раз, когда рассчитывать на бункер фюрера уже будет бессмысленно, — мрачно заметил Роммель, чтобы заставить унтер-офицера поскорее забыть о вожде итальянских фашистов.
— Ничего, отыщем какой-нибудь заброшенный «блиндаж» и отсидимся в нём, пока не утихнет артналёт. Как отсиживались уже не раз. Таков мой принцип.
— Потому и прошу: попытайся отыскать этот самый «заброшенный блиндаж». Как видишь, больше обратиться мне, вроде, не к кому.
28
Вернувшись в офицерскую казарму, где у него была отдельная комната, Курбатов свалился на кровать и несколько минут лежал, глядя прямо перед собой. Мысленно он проходил, вернее, пытался пройти весь тот путь, который сумел преодолеть во главе группы «маньчжурских легионеров». Теперь, уже здесь, в Италии, князь все чаще возвращался к этому походу, отдельные фрагменты которого представали перед ним то в виде неприятных, навязчивых видений, то в виде удивительно светлых, как воспоминания юности, грез. Его вновь тянуло в Украину, в Россию… Хотелось начать свой новый рейд с Карпат и завершить на прибрежных сопках Дальнего Востока.