Фельдмаршал должен умереть
Шрифт:
«Ну вот он, «дантист», появился! — как-то сразу просветлело на душе у Роммеля. — Когда эта чертова война кончится и каким-то чудом нам с ним удастся уцелеть, этот полковник может оказаться единственным человеком, которого мне захочется видеть у себя в Герлингене».
— Постойте, унтер-офицер! Полковник прибыл один? С ним никого?
— Один, господин фельдмаршал. Остальные воюют.
— Вы правы, унтер, они все еще воюют, — мстительно улыбнулся Роммель. Мысленно он уже находился далеко от этих мест, от войны. Слишком далеко — во времени и пространстве — он находился сейчас, этот опальный герой рейха, фельдмаршал
— Сама праведность, господин фельдмаршал.
4
— Догадываетесь, почему вы здесь, полковник?
— Д-догад-дываюсь, — произнёс Крон, заметно заикаясь. Когда он волновался, сказывались последствия контузии.
Они сидели в домашнем кабинете фельдмаршала, окна которого выходили на поросшую сосняком холмистую гряду, уже разукрашенную осенним багрецом. Однако оба чувствовали себя так, словно все еще находились в шатре командующего Африканским корпусом, где-то в пустыне под Бенгази, Тобруком или Эль-Аламейном. Но уже после сражения — того, единственного, решающего, в котором потерпели сокрушительное поражение.
— Все мы очень волновались, как бы вас не сочли связанным с заговорщиками. Особенно нервничала наша гвардия — африканские легионеры.
— Вас все еще называют именно так: «африканскими легионерами»?
— Чаще всего — «легионерами Роммеля». И мы не позволим предать этот титул забвению. Поражение под Эль-Аламейном — когда мы были истощены, остались без прикрытия с воздуха, с двумя десятками издырявленных танков — еще ни о чем не говорит. И в Германии это понимают, что бы там ни твердили о нас по ту сторону Ла-Манша и Атлантики.
— Титул как титул.
Полковник страшно заикался. Каждое слово давалось ему с трудом. Однако нелюбивший многословия фельдмаршал все же терпеливо выслушивал его. Ведь Крон был первым гонцом с фронта, из его штаба. Остальные, даже оказываясь неподалеку, не решались навещать его. Слишком многие, если не знали наверняка, то уж, во всяком случае, догадывались, что Лис Пустыни являлся единомышленником Штюльпнагеля и фельдмаршала фон Клюге.
— Когда меня вызвали в штаб, я решил, что что-то случилось и нужна моя помощь.
— Но я вызвал вас не в связи с заговором, — упредил Роммель дальнейшие расспросы полковника.
— Мне бы хотелось надеяться, что не в связи…
— Африка часто вспоминается? — И Крон заметил, что фельдмаршал с неприкрытой надеждой всматривается в его глаза.
— Почти всегда. Особенно Тобрук. И еще — плато неподалеку Эс-Саллума.
— «Африканский Жертвенник» — так мы его, кажется, называли? Забыть такое просто невозможно, — проскрипел зубами бывший командующий Германским африканским корпусом, [1] словно воспоминания бередили не только его душу, но и старые раны. — Даже там, во Франции, я все еще жил жизнью африканского легионера, подобно тому, как странник-монах — вечными воспоминаниями о своем паломничестве к Гробу Христову.
1
Официальное название корпуса было именно таким: Германский африканский корпус. — Примеч. авт.
Роммель взглянул в окно. Чуть откинувшись на спинку кресла, он мог видеть краешек Горы Крестоносца и тусклый, все еще отливающий позолотой шпиль часовни. В Ливии он боялся не гибели, а того, что его вынуждены будут похоронить в песках. Ему же хотелось, чтобы могила располагалась у подножия Горы Крестоносца, напротив часовни. Что было бы естественно и справедливо и перед ним, и перед его славными предками.
— Это и есть наше фронтовое паломничество, — с трудом совладал со своим заиканием Крон.
— И все же в последнее время я слишком часто обращаюсь мыслями не к Ливии, а к Корсике.
— Почему к Корсике? — поморщился Крон.
— Точнее, к судьбе линкора «Барбаросса».
— Вот оно что… — удлиненное, как у крота, лицо полковника, стало еще более крысоподобным. Постоянно выступающий из-под верхней губы частокол длинных узких зубов теперь хищно оголился и замер, будто перед схваткой.
— Значит, Корсика, «Барбаросса»… Там, на Западном фронте, я все время опасался, что меня тоже арестуют. Еще раньше, чем вас. Уже хотя бы потому, что мы с вами в довольно близких отношениях. Вы уж извините, господин фельдмаршал, — нервно передернул плечами полковник, — но после двадцатого июля страх перед крючьями тюрьмы Плетцензее не покидает меня ни на минуту.
— Сейчас он не покидает многих, — сурово заметил Роммель. И массивные челюсти его замерли, словно застыли в бронзе.
— Извините, но я был среди тех, кому пришлось видеть кинохронику казни фельдмаршала Витцлебена. Это не в оправдание, просто к слову…
— Казнь — она и есть казнь, — проговорил Роммель, почти не шевеля желваками. — Такое же солдатское дело, как и все прочее, что связано со смертью.
— Это пострашнее гибели в песках, отчаянно покачал головой полковник. — П-пос-страшн-нее.
— Так что… неужели среди офицеров действительно ходят слухи о моей причастности к заговору против фюрера? — не удержался Роммель от вопроса, который намеревался задать лишь в самом конце встречи.
— Причём упорные, господин фельдмаршал. Иногда создается впечатление, будто есть люди, которым очень хочется, чтобы ни на Западном фронте, ни в «Вольфшанце» никто ни на минуту не забыл, что вы все еще на свободе, всё ещё живы.
«Вот оно как оборачивается! — проскрипел зубами Роммель. — Полковник прав. Опасности фронта — ничто в сравнении со страхом, который преследует тебя в виде висельничной петли «на крючьях Плетцензее».
— Но, очевидно, это всего лишь маневры. Гитлер не решится. Мы, африканские легионеры, уверены в этом, — несколько запоздало попытался успокоить командующего полковник. Однако фельдмаршал воспринял его слова с мрачной улыбкой обреченного, давно сумевшего презреть и собственный страх, и собственную обреченность.
— Верю в вашу преданность, полковник.
— Преданность всех африканских легионеров. И если вы прикажете…
— В том-то и дело, что не прикажу. Не хватит силы воли.
Крон встревоженно взглянул на фельдмаршала и как-то униженно опустил голову. Он был разочарован. В поместье Роммеля полковник направлялся, как в лагерь заговорщиков, не только на союз, но и на само общение с которыми еще только следовало решиться. Это было непросто, но он решился, а вот Лис Пустыни…