Феликс убил Лару
Шрифт:
В известном районе ХЛАМ, как его называли в народе, где когда-то построили дома для литераторов, художников, артистов кино и эстрады, на Черняховского, 5, Саша познакомил ее со своими родителями – артистами цирка лилипутов, всей небольшой труппой получивших в этом доме квартиры. Весь вечер они пили самоварный чай, сидя на высоких стульях за большим столом.
Ей особенно понравилась Сашина мама Лара, сантиметров пятьдесят ростом, которая не могла скрыть гордость за сына, временами так и вспыхивая щеками от счастья. Маленькая женщина то и дело оглядывалась, будто проверяла, как там дела, все ли хорошо, пока сын с отцом разыгрывали шахматную партию: высокий, под два метра, офицер и его отец ростом вполовину – 99 сантиметров. Лара говорила Ольге, что муж ее – один из самых высоких маленьких людей в мире.
Лилипуты-коммунисты – а как тогда было без партбилета выехать на Запад, – маленькие люди вытащили из комода запыленные иконы, зачем-то купленные много лет назад на Тишинке. Они хоть и не верили в Бога, но кое-что знали о Нем, а именно: что Иисуса распяли на кресте евреи. Они сунули доски детям для целования, а потом сыграли негромкую свадьбу, уговорив за четвертной билет пельменную на улице Усиевича встать на «санитарный день» и наварить пельмешей для всей лилипутской братии.
Она смотрела со стороны, как трехлетние дети со звонкими голосами, с морщинами на лицах курят, пьют водку и вино, кричат «Горько!». А под вечер эти маленькие люди, подвыпив, танцевали впритирку медленные танцы, жарко обнимались и целовались по-взрослому в сигаретном дыму, а потом, желая счастья до гроба, прощались с молодоженами – как оказалось, навсегда.
Через два года службы Сашу стальным шариком из рогатки убили малолетки, и друга его ранили тяжело. Родители Саши находились на гастролях в Индии, и им до конца гастролей даже не сообщили о смерти сына… Феликс и Лара никогда не приезжали на могилу сына, сохранив его в памяти живым…
А еще потом, после похорон, Сашин друг стал жить с ней.
В первую же ночь она вдруг увидела и почувствовала в нем то, о чем прежде никогда не читала, чего и предполагать не могла. Не желание ощутила, даже не любовь – а животную страсть, которую раньше и не предполагала в людях. Ее мысль дернулась и тотчас ушла, растворясь в ночном дыхании киргизской степи. Тело ощутило приход во все его клетки неизведанного до этой минуты состояния, и она закричала – молча, впервые широко раскрыв рот, изливая из него внезапно открывшийся в ней чувственный гений…
Потом Кабул, одиночество, штабные офицеры, Чечня, госпиталь в Москве, переезд в Киргизстан, жизнь в оседлом ауле, бескровная война Протасова с киргизами. Их отъезд из аула… Хотя когда это было? Вчера или завтра? И имеет ли это какое-то значение?
Он привел с той войны трофей – невзрачного Конька с ослиными ушами, и сказал ей просто, что они улетают из этого места через несколько дней, что надо готовиться. Она не спрашивала куда и что такое «улетаем», она во всем его слушала, никогда и ничего не уточняя – впрочем, как когда-то слушала погибшего Сашу. Они нагрузили на Конька тюки со своим скарбом, сели ему на спину, Конек разбежался – и взлетел в ночное небо…
Она проснулась совершенно счастливая, когда солнце разлилось своим светом по степи, и услышала звук бурлящей реки. Ольга открыла глаза – а перед ней две горыблизнецы, как на папиной карте.
Она лежала на стеганом матрасе, притянув к себе острые колени, и улыбалась, глядя, как он плавает голым, ныряет, сражаясь с накатывающими волнами быстрой реки. А потом, скинув с себя теплую тельняшку, нагой бросилась к нему, и закрутила их река как ветки саксаула. Она обхватила его за шею и все смеялась, слегка шлепая ладошкой по его лысой голове. А потом он открыл рот и показал зажатый в зубах камешек блинчиком, блеснувший на солнце золотом, будто не отражал солнечный свет, а сам его источал. Они поплыли к берегу и лежали на горячей земле, пока не согрелись. А потом она достала из рюкзака паспорт, из-под обложки которого вытащила обрывок тетрадного листка с начертанной простым карандашом картой этого места, с кругом в центре и двумя буквами «Au» внутри. Он неплохо знал таблицу Менделеева. Такие латинские сокращения драгметаллов знали все мальчишки-одноклассники, читавшие приключенческие книги Майн Рида. На страсть к испытаниям их и ловил учитель химии по фамилии Радиев. Говорили, что его родители или родственники открыли радиоактивный химический элемент радий, «Ra»… Знали про платину, «Pt», что она еще дороже золота, а еще дороже, на порядки – редкоземельные металлы, на пятьдесят грамм которых можно заново построить Москву. Конечно, в такую ерунду подростки не верили, но то, что золото с платиной стоят дороже новенькой «Волги», знал каждый. Они обыскали свои квартиры, но приключенческих кладов так и не нашли. Семиклассник Дрюкин, у которого мама была того, психическая – с кольцом в носу, хиппи, – попытался обокрасть стоматологическую поликлинику: из-за слухов, что в медучреждении хранится четыре кило золота для изготовления коронок. Чудика поймали, и даже судьи смеялись над дурачком, понимая, что таким количеством всю область можно украсить золотыми улыбками. Дали условно, а потом поставили на учет в психдиспансер, рядом с мамой.
Он выплюнул на ладонь округлый, тысячелетиями обтачиваемый проточной водой самородок и протянул ей. Она засмеялась. И совсем не из-за найденного золота родился ее смех, а оттого, что они нашли его вместе, наитием двух родных душ, которые хранили души ее родителей – оттуда, с небес.
Потом они ели тушенку с помидорами, пока Конек отсыпался, пили воду прямо из реки и ныряли, собирая с ее неглубокого дна самородки, которых было видимо-невидимо, и сияли они со дна так нестерпимо ярко, будто само солнце упало в реку.
Через два дня они улетели в незнакомый город Кара-Болта, и поселились на его окраине. Она готовила ему рассольники и пельмени, а он трудился в крошечной мастерской: устроил небольшой плавильный цех и переплавлял самородное золото в стограммовые слитки и складывал их в укромном месте, подвязывая клад к ветке миндального дерева во дворе. А еще он плавил из самородков толстые обручальные кольца. Киргизы любили именно тяжелые, чтобы со временем золото вросло в мясистые пальцы.
Иногда он уходил к вокзалу, где через каждые два метра стояли чьи-нибудь «Жигули», на лобовых стеклах которых были как под копирку прикреплены таблички с предложением купить у населения ценные вещи: серебро, золото, платину, часы и прочее. Несколько раз он продал за скромную цену «жирники» – так называли в Кара-Болта толстые обручальные кольца. За «скромную» – так как не было пробы. Сначала его подозревали в продаже цыганского самоварного золота, но после проверок, показавших чистоту металла близкую к трем девяткам, давали четверть цены. Он не торговался, отдавал за сколько просили. На прибыль от торговли они с Ольгой и жили.
В те редкие ночные часы, когда они отдыхали от страсти, он думал о том, что даже не предполагал, что какая-то женщина станет его частью. Душой, сердцем, мозгом… А она в то же время считала его не частью себя, а всей Вселенной, живущей в ней: в ее душе, сердце, мозгу…
А потом в их жилище пришли с оружием. Несколько часов обыскивали, но так ничего и не нашли. Ее оставили, не тронув, а его забрали.
Группировка «Арстан тырмактары» – «Когти льва» только набирала криминальную силу, а потому братки пока ходили под другим криминальным авторитетом, китайцем по кличке Мао, который в свою очередь лежал под еще десятком начинающих осваивать бандитизм киргизских пацанов.
Протасова били в подвале какой-то заброшенной забегаловки, выпытывая, где он нарыл золото. Били непрофессионально, даже мышцы не могли пробить, чтобы достать до органов. Он театрально стонал и оправдывался: мол, бабкину браслетку расплавил, а частями сдавал, чтобы не пропить сразу.
Самонадеянные «Когти» поверили, что это простой русский лошара, алкаш, как все русские – вон, вся башка дырявая, – даже дали рюмку выпить, после которой еще раз заехали кулаком в челюсть и поинтересовались сколько еще от бабкиной браслетки осталось.
– Грамма два, – ответил Протасов.
– Притащишь! – приказал главный. – А то!..
– Так у меня с собой, – признался русский лох.
Ему развязали руки, он расстегнул ремень и вытащил из секретного кармашка золотую крупинку.
Киргизские пацаны тотчас переругались между собой, обвиняя друг друга в том, что обыскивать надо пленных, а то вместо золота за ремнем и нож мог быть спрятан.
Их было много, но все равно зря они его развязали. Он их сильно не бил – просто развлекался, отвешивая оплеухи и поджопники, пока они как тараканы ползали по грязному полу подвала, вытирая его лицами и пуская из окровавленных ртов красные слюни. А потом привычно закончил расправу, скрутив каждого так, чтобы нос нюхал собственную жопу.