Феликс - значит счастливый... Повесть о Феликсе Дзержинском
Шрифт:
Когда-то — в то время только была построена крепость — в Варшаву прибыл царь Николай I и принял делегацию отцов города. Царь высокомерно и пренебрежительно сказал: «Если Польша мечтает о самостоятельности и независимости, она навлечет на себя этим большие несчастья. Я приказал построить Александровскую цитадель и, если возникнет какое-то сопротивление, я дам приказ бомбардировать город, разрушить Варшаву и, вероятно, не я построю ее снова, не я восстановлю разрушенную Варшаву...»
Недалекий Скалон, многие годы занимавший пост варшавского генерал-губернатора, в припадке верноподданнических
Пасмурным январским днем арестованных на нелегальной сходке везли в цитадель. Везли в неуклюжем тюремном фургоне, сверху обитом жестью. Внутри фургона было темно, свет едва проникал сквозь маленькое оконце, затянутое частой железной решеткой. Ехали томительно долго. Жандарм следил, чтобы никто из арестованных не разговаривал. А Феликс все мучительно думал: почему произошел провал, как жандармы дознались о сходке? Ясно, что они готовились к арестам, даже фургон держали по соседству — уж очень быстро вернулся жандарм, ходивший за тюремной каретой... «Счастье, что полиция явилась перед началом сходки, — думал Феликс, — некоторые запоздали п избежали ареста». Среди арестованных не было ни Росола, ни Малиновского. Феликс облегченно вздохнул: хорошо, хоть они на свободе!
Протарахтев по булыжнику, фургон остановился. Открылись ворота. Тронулись снова. Пол накренился — фургон, видно, поднимался круто в гору. Потом он снова остановился. В распахнутой двери появилась фигура жандарма. Он приказал всем выходить
В тюремном дворике возле приземистой кузни толпились арестанты. Из кузни доносились мерные удары молота. Но не звонкие и веселые, а глухие, словно кузнец бил по раскаленному мягкому железу и его ручник не касался звонящей наковальни. Вскоре из кузни вышел арестант, придерживая рукой цепь ножных кандалов. Лицо у него было растерянное, он оглянулся, пытаясь улыбнуться, но улыбка не получилась, походила больше на жалобную гримасу. В кузню вошел другой арестант, и снова послышались удары ручника по мягкому раскаленному железу. Феликс впервые видел людей, закованных в кандалы...
Жандармский унтер приказал идти за ним. Феликс шел рядом с бледным, понурым столяром-краснодеревщиком Сетковичем, про которого рассказывал ему Малиновский.
— Не робей, парень, все утрясется, — шепнул ему Феликс.
— Дай-то бог, — уныло процедил тот.
По каменным плитам, меж которых виднелась прошлогодняя жухлая трава, мимо одинокого раскидистого дерева прошли в калитку, свернули к кузне.
Над входом в здание, куда их вели, была начертана большая римская цифра X: арестованных доставили в Десятый павильон Варшавской цитадели.
Тайная радость, охватившая Феликса при мысли о том, что жандармам не удалось захватить на сходке Антона и Станислава, была преждевременной. На другой день рано утром тюремный смотритель привел их обоих в общую камеру. И с ними еще шесть человек. Их арестовали той же ночью. Здесь были сапожник Каминский, каменщик Яворский, столяр Якубовский... Феликс знал их, но встречался с ними только на сходках. А Мария Троповская, принимавшая участие в подпольной работе, но не ходившая на сходки, видимо, не была арестована. Вывод из всего этого напрашивался один: в подполье проник провокатор.
Феликс поделился своими мыслями с Антоном и Станиславом. Те согласились: без полицейского агента тут не обошлось. Но кто?.. Может быть, кто-то из этой камеры?.. Для отвода глаз жандармы могли вместе с ними арестовать и провокатора.
Когда началось дознание, арестованных рассовали по разным камерам, а Феликса упрятали в одиночку, рядом с коридором смертников. Общаться с товарищами теперь удавалось только на прогулках в тюремном дворике. Если поблизости не было тюремщиков, перестукивались через стены камер.
Андрей Сеткович вел себя в тюрьме слишком нервозно, и ротмистр Челобитов был недоволен его поведением. Он несколько раз приезжал в цитадель, вызывал краснодеревщика будто на допрос, а сам выспрашивал его, о чем говорят арестованные. Но и с ротмистром Сеткович держался неровно — то угнетенно молчал, то становился вызывающе дерзким. Ротмистр предложил ему деньги — наградные, но Сеткович отказался:
— Куда они мне? Жена про мои дела знать не должна. Как я отдам ей деньги?.. Уж вы меня, барин, лучше из тюрьмы вызвольте! Других по чистой выпустили, а я опять — клопов кормить. Такого уговора не было.
Челобитов убеждал: так нужно прежде всего для его же, Сетковича, пользы — это снимет с него все подозрения. Но Сеткович уговорам не поддавался.
Однажды на прогулке взволнованный Антон успел шепнуть Феликсу:
— Предатель — столяр Сеткович! Сам мне признался. Сидим в одной камере. Боится, как бы жена не узнала...
— А что других под каторгу подвел — этого он не боится?
— Что будем делать? — Антон остановился и нагнулся, как бы завязывая шнурок ботинка.
— Прежде всего надо обезвредить провокатора. Изолировать. Предупредить всех, чтобы не вели при нем разговоров.
Прошло еще несколько дней. Приоткрыв окно, чтобы проветрить камеру, Феликс увидел внизу Сетковича, шагавшего рядом с другим заключенным. Сложив рупором руки, Феликс громко крикнул:
— Гей! Рядом с тобой идет провокатор! Берегись продажной шкуры!
Арестанты подняли головы, но в окнах Десятого павильона никого не было.
Заключенный, ходивший с Сетковичем, сказал:
— Кто-то предупреждает: один из нас провокатор. В себе я уверен. Значит, ты...
Заключенный резко отвернулся от Сетковича и пошел в противоположную сторону.
При следующей встрече с ротмистром Сеткович снова заговорил о своем освобождении.
— Ну чего ты торопишься? Придет время — освободим, — урезонивал его Челобитов. — А сейчас ты мне здесь позарез нужен.
— Какая от меня выгода! Все от меня шарахаются. В окна кричат... Выпустите вы меня за ради бога...
— Ладно, ладно! Придет время, выпустим. Надоело тебе в камере — пойди отдохни рядом. Тут воздух почище.
Челобитов проводил краснодеревщика в соседнюю комнату и вернулся к себе. Через час он снова вышел в коридор, пропахший карболовой кислотой, толкнул дверь в соседнюю комнату, но она не поддавалась — была чем-то подперта изнутри.