Феликс
Шрифт:
Недавно ему пришла повестка в суд, с которого, скорее всего, его увезут в тюрьму. Шведов на суд не явился. Менты приезжали за ним несколько раз, но дома не застали. Теперь он собирается сбежать к бабушке в деревню и скрываться там. Он открывает дверь только на условный стук. И теперь с условным стуком к нему должны прийти друзья, чтобы колоться джэффом.
– Пробовал джэфф?
Нет, я не пробовал джэфф. И вообще, я пробовал наркотики давно, сразу после школы, когда на них пошла первая мода. Это были кое-какие таблетки, от которых я потерял сознание, трава, в которой я ничего не разобрал, и морфий, оставшийся у моего приятеля после смерти
Шведов стал нахваливать джэфф: от него-де и видения, и "иголочки" по коже, и необычайный секс-прилив. Я нервничал. Значит, если сюда нагрянут менты, то найдут целый мешок сушеного мака и обколотую компанию и нас заодно с ней. А если эта кодла обколется, то её галлюцинации и секс-прилив начнутся в присутствии моей девушки. Мне, честно говоря, не терпелось смыться, а Танька, как нарочно, всё щебетала, хихикала да драла свои ножки.
В это время раздался звонок – не условный, а самый обыкновенный, очень громкий. Шведов тут же без всяких условностей открыл дверь, и в квартиру ввалился целый ураган сомнительных личностей во главе с высоким, поджарым, хищным, весёлым, носастым мужиком в очках, светлом костюме и галстуке. В руке этого мужика (малого лет тридцати) был чёрныё дипломат. Только так, на мой взгляд, и должен был выглядеть следователь в штатском.
Очкарик тут же ворвался на кухню, оглядел всех угольными жгучими глазами и поздоровался с Танькой как с хорошей знакомой. Затем
Шведов представил его мне.
– Феликс! А это Хафизов.
Феликс бросил на меня внимательный быстрый взгляд.
– Это не Хафизов, – сказал он без улыбки. – Хафизов в очках.
– Это Хафизов, который снял очки, – залилась смехом Танька.
Феликс улыбнулся и пожал мне руку своей крепкой ручищей.
– Так вот ты какой, известный на весь мир писатель Эдгар Аллан
По, который пьет виски и заедает опием! – сказал он.
С чего он взял?
После этого Феликс без лишних слов скинул пиджак, снял галстук и рубашку, обнажив гибкий спортивный торс и мощные бицепсы. Толстые дутые вены были испещрены комариными укусами уколов.
Как только Феликс стал варить зелье, Шведов заныл, что его надо пустить без очереди. Ему надо к бабушке в деревню, ему надо забрать из садика сына…
– Началось?
Феликс прервал процесс варения и зыркнул на Шведова так, что тот мигом заткнулся.
– Как начинаем колоться, так сразу у одного бабушка в деревне, у другого – поезд через пять минут, у третьего – собачка рожает… Ещё одно слов, и я эту гадость вылью в толчок! Ты меня знаешь.
До тех пор, пока наркотик не был готов, Шведов с несчастным лицом метался по соседней комнате, обхватившись руками, раскачивался на стуле, но молчал. Потом все они собрались в спальне, укололись, зашторили окна, разлеглись на диване и полу и прикрыли глаза полотенцами. Феликс уколол себя последним, как капитан корабля, погружающегося в пучину кайфа.
– Закрой, пожалуйста, дверь и выключи радио, – попросил он меня слабеющим голосом.
Газету я презирал. При коммунистах я бы ни за что не пошёл туда работать, да меня бы и не взяли. Но после появления всяких
"взглядов-видов" многое изменилось. Можно стало выбирать, что нравится, а говорить, что думаешь. Газетчики соревновались в нехитром деле злословия на заданную тему, едва поспевая за московскими образцами, быстро раздувались от самомнения и лопались как пузыри. Сейчас невозможно вспомнить не только
Кругом развелись какие-то кооперативы. Почти каждый человек был членом кооператива или сам себе кооператив. Потом пошли биржи.
Каждый был членом биржи или самой биржей. Актеры, журналисты, учителя, учёные, кто побойчей, звонили куда-то и предлагали кому-то вагоны никеля, цистерны красной ртути, моржовые члены, мамонтовы бивни… Никто никому не отказывал и почти никто ничего не покупал, и все были возбуждены. Государственные деньги раздавались легко, толстыми запечатанными пачками, не входящими в карманы. Один кооператив продал за границу целый состав государственных танков и был разоблачен. Один мой знакомый (он же кооператив) продавал в
Израиль бросовые бычьи пенисы с местного мясокомбината – как прекрасный собачий корм. Это были всё цветочки.
Деньги валялись повсюду, никто не хотел напрягаться работой, поскольку рядом, только что, сосед нечаянно, сдуру, загреб целое состояние. Все притворялись страшно активными, озабоченными и компетентными, строили из себя американцев, а на самом деле грезили и воровали. И вот всё кончилось.
Я работал /арт-директором/ рекламного агентства "Третий кит", составлял какие-то филькины грамоты с перечнем наших мнимых услуг и более чем реальных расценок, делал умный вид, иногда сочинял какой-нибудь текст типа "Третий кит – на нём бизнес стоит"… И вот мои филькины грамоты, проходившие на ура почти нечитанными, так что неловко было брать деньги, стали вызывать у директоров-заказчиков глубокую задумчивость. Из десятка наших услуг они стали выбирать одну-две подешевле, например, значок и наклейку, потом отказались и от этого. Всё кончилось везде одновременно. Наши заказчики перестали быть вальяжными американцами, оказались безнадежными должниками или встревоженными банкротами. Из офиса с кондиционерами, рыбками и жалюзи мы съехали в комнату без мебели, с облупленным потолком, потом в двухкомнатную квартиру на окраине города. Раньше я высыпал зарплату перед женой на диван бесформенным ворохом, из перевернутого дипломата, предварительно отложив в карманы пару плотных пачек.
Потом вместо зарплаты стал приносить какие-то пайки, полученные по бартеру: головки сыра, брюки, видеокассеты. Наконец совсем перестал что-либо получать, одалживал у соседа "Приму", собирал с друзьями окурки в полиэтиленовый пакет, деликатно идя поодаль как "властитель дум". Что было то было. Наш "Третий кит" сдох. Я остался без квартиры и жены и пришёл наниматься в газету, презираемую всей душой.
/Президент /Китаев меня немного знал. Он получал от меня задания на рекламные статьи и нелегальную зарплату, которая не уступала его жалкой получке комсомольского корреспондента. Теперь он был босс и хозяин собственного предприятия, самой большой /независимой
/областной газеты, и мы были на "ты".
Кабинет Китаева был большой, свежеотделанный и красивый. Почти как мой кабинет в агентстве. Слева от стола стоял огромный, в человеческий рост настоящий карандаш с надписью "Комсомольцу – 50 лет", на шкафу – макет самолета, самовар, картина – тоже чьи-то подношения. На обширном лакированном столе Китаева, между дорогим письменным прибором и телефоном, лежала граната Ф-1 – лимонка, разумеется, ненастоящая. "Бумбараш, сквозь твою гранату луну видать,